Минут через пятнадцать он решил перевести дух, воткнул инструмент в грязь завала и попросил спутницу открыть ему бутылку с минералкой.
– Верх уже, по-моему, освободился. Я чувствую с той стороны какой-то ветерок – воздух другой идет, свежий. Наверно, с ливнёвок. Чуешь?
Синдра принюхалась и махнула рукой.
– У меня вечно нос забит – с детства. Мне поэтому любые запахи по барабану…
Тут снова кто-то тяжко вздохнул. На этот раз звук сопровождался хлопком – будто совсем близко что-то прорвалось и освободилось.
– Рослан, что это? – Синдра оттолкнулась от бетонной стены, к которой она прислонилась. Рюкзаки приходилось держать в руках и за спиной: в воду их ведь не кинешь.
К ним кто-то приближался – нёсся галопом, будто осатаневший конь. Рослик выдернул лопатку из грязи и подался назад.
– Хрен знает… Синдра, давай-ка от завала отойдём! Слышишь, Синдра?! Назад дав…
И тут завал взорвался. По крайней мере, так сначала подумал Рослик. Вот только что им преграждала путь слепленная в единую пластилиновую массу куча грязи, ила и камней – и через секунду ее не стало. Черно-серый поток воды локомотивом врезался в оцепеневшую парочку и помчал их по трубе, словно детские кораблики.
Рослик услышал визг девчонки, а потом его голова встретилась с чем-то твердым, и сразу стало темно и тихо.
– У каждого города есть два лица – наружное, повседневное, официальное и скрытое, подземное, подлинное. И еще у городов есть особинка. Понимаешь, Рослик? Без особинок город мёртв, как вздувшаяся волжская рыба, которую давным-давно выбросило на берег…
Отец сидит на земляной кочке, поросшей паутинкой светло-зеленого мха. Светит солнце, и поют птицы; их полянку окружают пихты, сосны, дубы и березки. За ними покачиваются пальмы – а может, и какие-то другие деревья. Пахнет лесным нагретым воздухом. Он полулежит у папы в ногах и слушает его голос.
– У. – тоже с особинками. Их не так много, но они есть. Вот хотя бы баба Катя в 41-м доме по улице Розы Люксембург, любопытный у нее случай вышел… Или тётя Зина на Карла Либкнехта – она лечит. Всю жизнь лечила. Это я тебе, Рослик, людей называю. Но город – это не только люди, их отношения, действия и чувства. У. – это намного больше. Тут две реки, текущие в разные стороны. Тут мосты и свалка, новостройки и заброшки, столовая и темный коридор, трамвайные депо и канализационные коллекторы. Бродячие собаки и охотники на них. Малиновка и склепы. Везде своя жизнь, свои тайны.
И знаешь что? У. их не открывает абы кому. Тут нужен особый интерес и особый подход. У. не любит тех, кто его не любит. Этот город не столько христианин, сколько язычник, – отец улыбается и гладит сына по голове.
От этого легкого прикосновения Рослику становится хорошо и спокойно. Ему хочется слушать отца, внимать каждому его слову, остаться с ним здесь навсегда.
– В У. можно прожить всю жизнь и даже не увидеть его второго лица. Каждый Божий день мотаться по одному и тому же маршруту: дом – работа, дом – учеба. Туда-сюда, туда-сюда. Глаз замыливается, ты перестаешь что-либо замечать. А что тут замечать? Провинциальный городишко, потёртые трамвайчики, облезлые хрущёвки, озабоченные спины маршрутчиков и прохожие, прохожие, прохожие. Даже мемцентр – и тот облезлый. Вся наша жизнь – это облезлость и скучная хореография из одних и тех же движений «туда-сюда», «туда-сюда»…
Отец двумя ладонями берёт Рослика за подбородок и тянет его голову чуть вверх, чтобы их глаза встретились.
