Между елками они опять целовались. И ели яблоки.
Вечером, как проводил, шел домой в странное это место Разгуляй и улыбался. Ксенон двойчатками сиял сквозь пар, бесшумно плыли мимо космические трамваи в новогодних огоньках. Мороз пер синий, как деревья на декорациях, щипал лицо. И опять все пахло яблоками. Снег повизгивал, жесткий. Стужа. Талый-то снежок дружелюбней. Мур вспомнил, как классе в девятом на даче в гости привезли фигуристую девчонку, и они с близнецами притихли: с отчимом не угадаешь, не с сестрой-братом ли сейчас познакомят, когда одинокие-то тетки с детьми в гости. Отчим, удалец, сам не знает, сколько наплодил: «Пусть наших будет больше!». Мур раньше думал, что не будь его, Мура, чужого, маминого, отчим бы так флагами не махал мимо проходящим флотилиям и маму бы не огорчал. А потом понял, что не в поводе дело, а в неистребимом стремлении к превосходству в количестве: деньги, машины, дети, квартиры, женщины. Такая порода ненасытная. Хапок. Хочет всегда крутым быть – а в главном, в человеческом, прокалывается. Век бы его больше не видеть. Правильно Мур все-таки решил здесь, в этом синем городе, остаться. И так отчиму во всем обязан, так хоть Финляндией и прочей заграницей потом всю жизнь попрекать не будет. И маме без Мура с ним проще делать вид, что они семья обычная, папа-мама-близнецы, без отягощения в виде добрачного пацана.
Та фигуристая, кстати, оказалась не сестра, ф-фух; а как гости наконец отбыли, Мур с близнецами, им тогда по тринадцать было, погнали за дом, и такууую девку слепили в саду! С такими полушариями! Аж отталкивали друг друга: «Пусти, я ж тоже погладить хочу!» И отчим пришел, сам пятерней вокруг по круглому гладкому-то, шевеля усами, покрутил. Снежная девка скалилась, глаза – кусочки шлака.
Близнецам теперь за финками белобрысыми ухаживать, – он даже посочувствовал. Они хоть и младше его на два года, а уже переросли, лоси, одни девки на уме. Сами белобрысые, как финны. Хоккеисты. А он – другой, невысокий, темноволосый. Мурашик, как мама зовет. В дедову породу, оказывается, в отцовскую. Одно лицо с молодым отцом со старых фоток, что дед вчера показывал – фотки тряслись в руках. Бедный. Ну ничего, успокоится.
Мур думал, что остался потому, что деда жалко, а теперь и сам не знал. Долька же. Так что на уме тоже не без девчонок. Тем более вон как повезло. Интересно, не знай Долька, что он из Петербурга, стала бы так ластиться? Может, если все нормально будет, на весенние каникулы свозить ее в Петербург? Мама ключи ведь оставила. И в квартире там будет – вот никого!
И вдруг дошло: мама-то рано утром уехала – села на такси и на вокзал, все! Началась другая жизнь, самостоятельная, а он думал только про Дольку малахитовую эту, и даже не заметил новую жизнь. А ведь – правда все, детство в прошлом. Теперь – сам. Он даже остановился, посмотрел вокруг: снег, дома, люди, чужой город. Ну, как чужой – теперь, считается, и его. К тому же вон у него и в паспорте что написано? «Место рождения гор. Пермь». Удивился в четырнадцать, но это тогда значения не имело. А сейчас? Дед вон до сих пор обалделый. Сказал вчера: «Мурашонок ты, не подделать». А это потому, что у Мура фамилия как у деда и у отца, Мураш. Уральская такая фамилия, объяснял дед, втолковывая что-то там про Мураша – царя муравьев и про золото в самородках, но Мур думал тогда про Дольку и не очень понял про мурашей и золото. Ладно, главное, дед счастлив.
