– Ну, чего сочинил? Сказывай! – предлагает Стрельцов.
И Ключников, ласково улыбаясь, тоже говорит:
– Барабань, ну!
Шаркая ногой по песку и не глядя на людей, Сима скороговоркой, срывающимся голосом читает:
Боже – мы твои люди.
А в сердцах у нас – злоба!
От рожденья до гроба
Мы друг другу – как звери!
С нами, господи, буди!
Не твои ли мы дети?
Мы тоскуем о вере,
О тебе, нашем свете…
– Ну, брось, плохо вышло! – прерывает его Бурмистров.
А Тиунов, испытующе осматривая поэта темным оком, мягко и негромко подтверждает:
– Священные стихи не вполне выходят у тебя, Девкин! Священный стих, главное, певучий:
Боже, – милостив буди ми грешному.
Подай, господи, милости божией…
Вот как священный стих текет! У тебя же выходит трень-брень, как на балалайке!
Стрельцов, отрицательно мотая головой, тоже говорит:
– Не годится…
Сима стоит над ними, опустя тяжелую голову, молча шевелит губами и всё роет песок пальцами ноги. Потом он покачивается, точно готовясь упасть, и идет прочь, загребая ногами.
Глядя вслед ему, Тиунов негромко говорит:
– А все-таки – складно! Такой с виду – блаженный как бы… Вот – узнай, что скрыто в корне человека!
– Говорят – будто бы на этом можно деньги зашибить? – мечтательно спрашивает Стрельцов.
– А почему нельзя? Памятники даже ставят некоторым сочинителям: Пушкину в Москве поставили… хотя он при дворе служил, Пушкин! Державину в Казани – тоже придворный, положим!
Кривой говорит задумчиво, но всё более оживляется и быстрее вертит шеей.
– Особенно в этом деле почитаются вот такие, как Девушкин этот, – низкого происхождения люди. Был при Александре Благословенном грушник Слепушкин, сочинитель стихов, так ему государь золотой кафтан подарил да часы, а потом Бонапарту хвастался: «Вот, говорит, господин Бонапарт, у вас – беспорядок и кровопролитное междоусобие, а мои мужички – стишки сочиняют, даром что крепостные!»
– Это он ловко срезал! – восхищается Ключников.
Бурмистров сидит, обняв колена руками, и, закрыв глаза, слушает шум города. Его писаное лицо хмуро, брови сдвинуты, и крылья прямого крупного носа тихонько вздрагивают. Волосы на голове у него рыжеватые, кудрявые, а брови – темные; из-под рыжих душистых усов красиво смотрят полные малиновые губы. Рубаха на груди расстегнута, видна белая кожа, поросшая золотистою шерстью; крепкое, стройное и гибкое тело его напоминает какого-то мягкого, ленивого зверя.
– Ерунда всё это! – не открывая глаз, ворчит он. – Стихи, памятники – на что они мне?
– Тебе бы только Лодку! – говорит Ключников, широко улыбаясь.
Зосима Пушкарев оживленно восклицает:
– Ну ж, – она ему и пара! И красива – ух! Не хуже его, Вавилы-то, ей-богу…
– Почему – ерунда? – тихо спрашивает кривой, действуя глазом, точно буравом. – Если стих соответствует своему предмету – он очень сильно может за сердце взять! Например – Волга, как о ней скажешь?
Протянув руку вперед и странно разрубая слога, он тихо говорит своим глухим голосом:
Во-лга, Во-лга, вес-ной много-водною
Ты не так за-ливаешь поля,
Как великою скорбью народною…
Понимаете?
Как великою скорбью народною
Переполнилась наша земля!
Русская земля! Вот – правильные стихи! Широкие!
– Это ты откуда взял? – спрашивает печник, подвигаясь к нему.
– В Москве, в тюремном замке, студенты пели…
– Ты там сидел?
– А как же!
– За фальшивки?
– Нет! Ведь это так, шутка, что я фальшивками занимался, меня за бродяжничество сажали и по этапам гоняли. А раз я попал по знакомству: познакомился в трактире с господином одним и пошел ночевать к нему. Господин хороший. Ночевал я у него ночь, а на другую – пришли жандармы и взяли нас обоих! Он, оказалось, к политике был причастен.
