Вот что мешало. Голос. Он был… не тот, что прежде. Или из-за гудения большого открытого воздуха. Это, наверно, нормально – ведь без проводов. И все-таки … совсем он был другим, голос. Потерявший всякую утешность.
Зато эта высокая худощавая фигура и походка человека, несущего мою треклятую сумку, казались мне уже знакомыми, почти родными: немного сгорбленная спина; гибкая, слегка коленями внутрь поступь, опять же чем-то смахивающая на львиную; даже мягкие растоптанные мокасины – именно в таких и должен был ходить он, человек с именем льва.
Вокзал был на месте, и даже чересчур. И площадь перед ним, на которую нас и вынесло. Миновать её было невозможно – перрон впадал в неё, как в море. Стихия эта в своей грубой всеядности и оглушительном звуке – как издевка над только-только начинающим ходить. Толкотня и гвалт, как взрывной волной, отшвырнули нас друг от друга – так, что хоть “Ау-у!” кричи. И я закричала:
– Подожди-и!
Он приостановился, не понимая. Я тоже остановилась, щадя взор, устремила его поверх истеричной ярмарки – и… не смогла произнести ни слова. В душном привокзальном воздухе парили – да, красавицы с выдающимися клювами. Долетели-таки. Голубушки-воронушки. И в нешуточном количестве. И голоса подают. Приветствуют.
– Куда мы идём? – выговорила я еле-еле, продолжая созерцать кружение.
– На стоянку.
– Лёв, у меня, вообще-то, здесь двоюродная сестра есть.
– Чего, чего?
Видно, звук совсем пропал. Я добавила мощности, как могла, и повторила.
– Да ты что! У меня тоже. Неужто одна и та же? Твою как зовут?
И он снова схватил сумку. А я корзинку. С этой корзинкой…
Ну нет, если бы я знала про эту площадь – ни за что… Не оставляет надежды.
– Подожди.
– Нет уж, сначала выберемся отсюда и побыстрее.
Он чувствует то же самое?
Мы добрались наконец до какого-то автомобиля, неизвестной марки. И эта удушающая жара, несмотря на уже не летний месяц.
– Она живёт не так уж далеко, – мямлила я, оседая блинным комом на раскаленную сковороду сиденья.
– Что ж, как-нибудь заглянем в гости. А пока, как договаривались: приедешь – позвоним – снимем, если надо будет, – остальное пропьём. Делов-то! Никто никому ничего.
И ехали опять поврозь, хоть он и спрашивал о чём-то, то и дело инспектируя мой нос – чуть не вплотную придвигая к нему свой. Я даже не могла поправить свисающие на лицо пряди, пригвоздённая острокинжальным букетом. Лучше бы водитель смотрел вперёд, на дорогу.
– Ты… Про красный-зеленый-то хоть слышал?
– А-а? А как же! Андрюха говорил, хозяин тачки. Машина ведь не моя.
И не моя. Вконец не моя. Кто из нас больше ненастоящий – я или он, непонятно. Скорее – я. Его руки ведут машину – может, все-таки пару-тройку правил он знает, мои, чуть живые – еле-еле придерживают ошипованные, но тоже чуть живые, с каждой минутой стремительно покидающие этот мир цветы.
Чуть помедленнее, розы. Чуть помедленнее…
Как встроиться в этот теплый невиртуальный воздух?
Он с улыбкой, непонятной какой-то, добродушной, если не заглядывать в глаза, начинает вдруг уже без зазрения совести изучать меня – так внимательно, будто его в милиции попросили составить мой фоторобот. Я, помня о вагонной головомойке, прихожу в ужас и сижу в нём, не шевелясь.
– Дорога! – в отчаянии напомнила я. – На неё-то будешь смотреть?
Доедем ли? Водитель из него, как из меня завсекцией чего-нибудь.
Он посмотрел вперёд и тут же, странно ожив, выпалил энергично:
