Лейтенант Давлатян, занятый супом, не ожидая вопроса, сделал торопливый глоток и проговорил сердито:
– Ужасно недосаливает суп наш уважаемый повар. В горло не лезет. Подавиться можно… Отвратительное лицо! – заявил он, скользнув краешком глаза по фотографии. – Что здесь может нравиться? Эсэсовка и дурища наверняка. Улыбается, как кошка. Ненавижу эти фашистские морды! Как она может улыбаться?
«Да, он прав, – подумал Кузнецов. – Почему у меня тоже, когда вижу что-нибудь из Германии, сразу подкатывает что-то к горлу?»
– Насчет вкусов не спорят, Зоечка! – сказал, захохотав, Нечаев. – Тут я выдрал в конце. Посмотрели бы, что у нее за картинки были – умереть можно! Разный разврат. Особенно женский. Знаете, такая поэтесса Сафо была? В Риме…
– Ну и что? – Зоя удивленно повела на него длинными бровями. – Только не в Риме, а в Греции. И что же?
– Вы опять начинаете? О каком таком разврате вы говорите Зое, Нечаев? – краснея, одернул Давлатян. – У вас бзик какой-то! Или вы лишних сто граммов выпили?
– Сто свои, товарищ лейтенант. Трезв, как молодая монашка.
– Давлатян, вы меня защищаете? – сказала Зоя ласково и положила ладонь ему на плечо, тихонько погладила. – Какой вы чудесный мальчик! Ни о чем не знаете?.. А я уже видела эту гадость в одном немецком блиндаже под Харьковом… Когда вырывались из окружения. Оклеен был весь блиндаж.
Давлатян в растерянности вывернул плечо из-под ее снисходительно и нежно гладящих пальцев и, взъерошенный, проговорил:
– Оставьте, пожалуйста, товарищ санинструктор, свои неуместные замечания! Я не мальчик. И не гладьте меня, пожалуйста. Я не люблю…
– Ну, хорошо, хорошо. Не буду.
«Нет, он действительно прекрасный парень, этот Давлатян, – подумал Кузнецов, чувствуя благостно разлившееся по всему телу тепло выпитой водки и не вступая в разговор. – Он всегда мне нравился».
– Зоечка! – сказал Нечаев и, играя улыбкой, снял шапку, наклонил ладную, красивую черноволосую голову. – У лейтенанта Давлатяна невеста, а я один как перст. И мама во Владивостоке. Холостяк. Погладьте, буду терпеть. Я люблю это терпеть.
– Бессмысленно, Нечаев, – шутливо ответила Зоя, пожимая плечами. – Ну, что это вам даст? Вы всё не так поймете. Потом во Владивостоке вы были в окружении королев-балерин… Нет, неужели, Давлатян, у вас невеста? – спросила она ласкою. – А я не знала…
– Милая Зоечка, я буду тише травы, – взмолился наполовину серьезно, однако с навязчивой страстностью Нечаев, еще ниже склоняя голову. – Прикоснитесь пальчиками… Или брезгаете? Вот убьют завтра – и не испытаю, какие у вас нежные пальчики!
– При чем здесь невеста?.. Глупистика какая-то! – возмутился Давлатян и часто заморгал на Нечаева. – Прекратите эти неуместные бульварные пошлости, сержант! На месте Зои я сплошные пощечины вам отвешивал бы! Да, да!
– Спасибо, лейтенант…
Зоя засмеялась, в то же время сдерживая смех, ее суженные глаза лучисто светились, устремленные на смущенного Давлатяна.
А Нечаев, надев шапку, явно раздосадованный тем, что ему помешали в приятной, развлекающей его игре, изобразил обиду на фатоватом, с бархатными родинками лице, сказал:
– Напрасно, товарищ лейтенант. Испытать Зоечку хотел, a вы уж!.. Играет она: и вроде замужем была, и вроде ей тридцать лет, и все знает, а сама… одуванчик!
Но тотчас умолк, попав в луч ее взгляда.
– То, что испытала я, еще не испытали вы, Нечаев! – смело заговорила Зоя. – Полейте мне на руки мою водку, – приказала она таким тоном, словно имела право приказывать Нечаеву. – Пальцы стали отвратительно липкими после вашего альбома. Спрячьте его. И когда захотите себя испытать в трудную минуту, смотрите на эту обнаженную немочку!
