Поднявшись, он разыскал в комнате, служившей одновременно и мастерской, початую бутылку абсента. Ничего другого тот не пил. Приложившись, Поль с удовольствием влил в себя несколько ресторанных порций, потом с отвращением поморщился и со свистом выдавил из себя:
– Завтра я оставлю его…
Но следующим утром Винсент, проснувшись, проговорил конфузливо, но как-то очень убедительно:
– Милый Гоген, я весьма смутно помню, что делал вчера вечером, но почему-то мне трудно перебороть желание извиниться перед вами. Я… не знаю за что, но простите, ради всего святого.
Разве был правдив с собой Поль, когда пообещал покинуть Винсента! Сейчас он не мог оставить его.
– Я прощаю вас, дорогой Винсент, – страстно ответил он, – но призываю Господа в свидетели: если вчерашнее самым удивительным образом повторится, клянусь, я убью вас!
Вечером этого же дня, приготовив себе в комнате ужин и ощутив необходимость прогуляться по узким улочкам Арля, Поль наскоро перекусил и вырвался прочь из этого дома. Он хотел дышать каштанами и розами и вернулся бы домой вполне пресыщенный хорошими впечатлениями, но не успел миновать центральную площадь города, как услышал за спиной мелкие шажки. Так небрежно и неуважительно к себе частить мог только один человек. И шаги эти Поль распознал бы среди сотен известных ему людей и десятков тысяч незнакомых…
Предчувствуя беду, он обернулся и увидел Ван Гога. Винсент с безумным, исподлобья, взглядом, с влажными от пота висками стоял в трех шагах от него и сжимал бритву в руках так, как всегда сжимал кисть перед последним мазком.
«Бежать?» – пронеслось в голове Гогена.
Он мог бы спастись, бросившись вперед, он был здоровее Винсента во всех отношениях. Но ему вдруг припомнилось, что признаки испуга никогда не удовлетворяют элементарных претензий сумасшедших, как и собак, на собственное превосходство. И тогда Гоген, опустив руки и перестав моргать, сделал шаг навстречу своей смерти…
Винсент остановился, шумное дыхание его на мгновение сбилось, рука дрогнула, и он, отступив назад, вдруг развернулся и, низко склонив голову и не шевеля руками, опущенными вдоль тела, стремительно бросился прочь.
– Пресвятая Богородица… – прошептал Поль серыми, как вчерашний фарш, губами. – Это переходит все границы, простите.
Через десять минут, ничуть не изменившийся внешне, пребывая все в том же состоянии смертельного ужаса и полной растерянности, он снял номер в самом лучшем отеле Арля и, пытаясь привести хоть в какой-то порядок мысли, стал шагами мерить комнату.
– Первое… Письмо Тео. Рвать окончательно и бесповоротно. Второе… Второго нет и быть не может!
Ринувшись к бюро, он выудил из него бумагу с эмблемой отеля и чернильницу.
«Дорогой Тео! – писал Поль брату Винсента. – Обстоятельства складываются таким образом, что дальнейшее мое нахождение с вашим братом решительно невозможно. Несколькими часами до того, как я сел писать эти строки, Винсент в припадке умоисступления напал на меня с бритвой. Сутками ранее он – о чем я предпочел не сообщать вам поначалу, но теперь утаивать это невозможно, в кафе мадам Жину совершенно беспричинно швырнул мне в голову граненый стакан. Я прошу вас прислать мне вырученные за последние мои картины деньги, Тео, и понять правильно мое настроение в данный момент. Я в прострации, и состояние мое легко описать красками вашего брата. Ваш Поль».
Дописав, Гоген собрался было идти отправлять его, но вдруг почувствовал, что на него навалилась чудовищная усталость. Все, что он мог совершить сейчас, это добраться до кровати и, не раздеваясь, уснуть. Что он и сделал.
