Поль не выдержал и в упор посмотрел на комиссара. Прятать глаза было поздно.
– Что, – оживился Деланье, – я сообщил что-то странное для вас?
– Думаю, в том месте, где нас с вами хорошо знают, вы уже нашли ответ на этот вопрос, – процедил сквозь зубы Гоген.
Комиссар вздохнул:
– Верно… Нашел. Но до чего же вы хитры, мсье Гоген. Ведь вы прямо не ответили ни на один из моих вопросов, а?
– Просто они прозвучали настолько глупо, что придавать им какое-либо значение было бы поистине смешно.
– Вы положительно несговорчивы, Поль Гоген.
– Мсье Поль Гоген!
– Да, простите, мсье, – выдавил Деланье и снова погрузил мундштук в рот. – Но вернемся к вчерашнему, потрясшему весь город случаю. Господин Ван Гог дождался, когда девица вскроет конверт и поймет, что держит в руках, убедился в том, что обморок ее глубок настолько, насколько он рассчитывал, и только после этого отправился восвояси. Дома он позаботился о ставнях, прикрыв их, зажег лампу, поставил ее у постели и лег, – последние слова комиссар произнес с такой ненавязчивой простотой, словно речь шла о зарядившем дожде.
– Лег? – переспросил Гоген, который всячески тянул время перед входом в комнату. Ему представлялся Винсент в баскском берете, из-под которого торчало только одно ухо, на месте же второго зияла дыра немыслимой глубины и размеров…
– Точно так, мсье Гоген. Лег. А через десять минут на площади и вокруг этого дома образовалось скопление людей. В том числе девиц легкого поведения. Весь вчерашний вечер, всю ночь и последующее за нею утро горожане пытаются сообразить, зачем весьма не преуспевающему художнику Винсенту Ван Гогу понадобилось отсекать себе ухо и дарить проститутке. Но ему на этот шум под его окнами, кажется, было категорически наплевать. В данный момент, как я уже сказал, он лежит, курит голландскую трубку, не очень веселым взглядом подпирает потолок, и вид у него такой, словно у него не одно ухо, а как минимум два.
– И не реагирует ни на свет, ни на громкие звуки, ни на обнаженных женщин, ни на крушащиеся балки потолка, – добавил Поль.
– Это так, – комиссар оживился. – Но почему человек, отрезавший себе ухо, ведет себя таким неестественным для человека, оказавшегося в его положении, образом?
Гоген с глубочайшей тоской посмотрел на Деланье.
– Я вас знаю всего несколько минут. Но уже четырежды успел подумать о том, что вы бесконечно глупы.
– Глуп я? Или отчленивший себе орган ваш собрат по профессии? Или вы, являющийся его другом? Если чисто гипотетически предположить, что ухо ему отрезали не вы и что мсье Ван Гог не покрывает вас, тогда кто мог бы это сделать? Мне отчего-то не верится, что… как бы это сказать… что разумное существо предрасположено к отделению от себя лишних, по его мнению, частей… Я неумело выразил свою мысль, а?
У Гогена заболела голова. Он растер виски. Ему по-прежнему было страшно заходить в комнату, где он прожил несколько месяцев и написал несколько лучших своих полотен.
– Мсье Деланье, – пробормотал он и кашлем прочистил горло. Собрав руки в замок, Гоген принялся шевелить ладонями так, словно намыливал руки. – Мсье Деланье… Вы сказали – разумное существо… Освободите ли вы меня от своей назойливости, если, к примеру, вы убедитесь в том, что Винсент не настолько разумен, чтобы судить о нем как о человеке без странностей?
– Что вы хотите сказать этим, мсье Гоген? – Комиссар Деланье, пытаясь проникнуться этими словами, даже нахмурил лоб.
