Он в сотый, тысячный раз совершал виртуальное путешествие по местам своей недавней славы странствующего пианиста. Вот старушка-Европа рукоплещет ему в лучших своих залах. Вот он с первого же концерта становится любимчиком на родине несравненной Марты Аргерич. Это когда порвалась струна на «Стенвейне», – тогда он играл «Тарантеллу» Листа на бис. Ему пятнадцать минут аплодировали стоя. Кстати, через год у него там концерт по ангажементу. В ЮАР он неожиданно стал кумиром – кто бы мог подумать? – как «несравненный исполнитель сочинений Баха». Где-то газета валяется. Слова там мудрёные, типа «в свете чистых контрапунктических линий и всеобъемлющей простоты структуры…» – язык сломаешь. Но играл он точно хорошо.
Такое полоскание его мозгов продолжалось, пока бессмысленность этого занятия не становилась в очередной раз очевидной. Тогда он включал телевизор, досматривал «хвост» какого-нибудь тупого боевика или «порнухи» – что было гораздо веселее – и засыпал часа в четыре утра тяжёлым сном, напичканным сновидениями. То он блуждал по узким тёмным коридорам, то прятался от преследователей в пустых заброшенных домах, то прыгал в пропасть, дна которой не было видно из-за густых смрадных испарений…
Просыпался в холодном поту, разбитый, часов около одиннадцати утра. Пытался прийти в себя, стоя под горячим душем, потом разводил кофе, курил сигарету. Наблюдал из окна, как спешат озабоченные пешеходы и лихачат автомобилисты.
Потом садился за рояль и играл часа четыре кряду. Не только потому, что с головой был завален партиями второго фортепиано, не потому, что аккомпанемент к Катиной скрипке надо доучивать. Свербила мысль: он пианист, его работа – играть на рояле. А уж кому это надо – лучше об этом не думать. Только за роялем он чувствовал себя человеком.
Разыгрывался он на этюдах Шопена. Потом повторял какую-нибудь концертную программу. Потом разучивал что-то новенькое, впрок. Ведь, скорее всего, будут же концерты, что-то же должно измениться!
Потом он обзванивал учеников и уезжал на занятия. В своём старом разбитом жигулёнке. Всё лучше, чем отираться в переполненном вонючем метро. Занятия затягивались порой до полуночи. Если кто-то в это время звонил на мобильник, он отвечал одной и той же фразой: «Сейчас не могу разговаривать. У меня ученик. Я даю урок».
Совсем поздно приходил охранник и шипел: «Время сколько, а? Пианисты, етить твою…» Правда, Влад добился некоторой снисходительности, и охранник последнее время уже не шипел. Теперь он объявлял, появляясь на пороге класса: «Время, господа пианисты, одиннадцать! Закругляемся!»
Перемена от «етить твою» до «господ пианистов» объяснялась просто. Кречетов вернулся с гастролей из Японии и привёз скучающему охраннику гостинец. «Это тебе! Прямо из токийского дьюти-фри! Классная вещь!» Охранник аж поперхнулся, увидев замысловатый, внушительного размера сосуд с искрящимся заманчивым содержимым, завёрнутый в хрустящую тонкую бумажную обёртку.
– Да ты нормальный мужик, оказывается! – кинулся тогда обниматься охранник.
Третья учебная смена без всякой там администрации позволяла Кречетову чувствовать себя хозяином положения. Был класс, был рояль, были ученики. Было время, в течение которого он мог заниматься. Не было устойчивого графика занятий. Но он и не стремился к строгому раскладу.
Во-первых, сам он регулярно попадал в дорожные пробки. Так что понятие «Кречетов в пробке» скоро превратилось в присказку-анекдот среди всех, кто мало-мальски знал этого человека.
