Матти. Нет.
Пунтила. Вот видишь! А раз мы свободные люди, значит, можем делать что хотим. Хотим быть мелочными – пожалуйста! Нам надо раздобыть приданое для моей единственной дочки, значит, надо все обдумать спокойно, трезво, то есть – пьяно! Есть две возможности: продать лес или продаться самому. Ты как посоветуешь?
Матти. Зачем себя продавать, если можно продать лес?
Пунтила. Как? Продать лес? Ну, я в тебе окончательно разочаровался! Да знаешь ли ты, что такое лес? Что это, по-твоему, – десять тысяч кубометров дров? Или это – зелень, радость людям? И ты хочешь продать зелень, радость! Как тебе не стыдно!
Матти. Ну, тогда продайте себя.
Пунтила. И ты, Брут! Неужели ты вправду хочешь, чтобы я себя продал?
Матти. Да кто вас купит?
Пунтила. Госпожа Клинкман.
Матти. Хозяйка «Кургелы»? Тетенька дипломата? Мы ведь к ней едем?
Пунтила. Она ко мне неравнодушна.
Матти. И вы хотите торговать своим телом? Какой ужас!
Пунтила. Ничего ужасного. Только вот свободы мне не будет, братец! И все-таки я собой пожертвую! Ну что я такое?
Матти. Это-то верно.
Судья(просыпается, шарит вокруг себя, звонит в воображаемый колокольчик). Прошу в зале суда соблюдать тишину!
Пунтила. Он думает – раз он спит, значит, он в суде. Братец, ты решил вопрос: теперь ясно, кому больше цена – такому лесу, как мой, или такому человеку, как я. Ты – замечательный малый. Вот, возьми мой бумажник, расплатись и спрячь, не то все равно потеряю. (Показывая на судью.) Поднять его и вынести! Все я теряю, лучше бы у меня ничего не было. Деньги воняют, запомни! Как я мечтаю, чтоб у меня ничего не было и мы с тобой брели бы пешком по нашей чудесной Финляндии, правда, можно и проехаться в какой-нибудь маленькой двухместной машине, неужели нам не накачали бы даром немножко бензина? А устанем – зайдем в кабачок, выпьем стаканчик, а за это наколем им дров – для тебя это раз плюнуть, братец мой.
Уходят. Матти тащит спящего судью.
Сени в усадьбе «Кургела». Ева Пунтила ждет отца и ест шоколад. Атташе Эйно Силакка показывается наверху, на лестнице. Он совсем сонный.
Ева. Представляю себе, как расстроена госпожа Клинкман.
Атташе. Моя тетушка никогда, не расстраивается надолго. Я еще раз справлялся по телефону. Говорят, мимо Кирхендорфа проехала машина и в ней двое что-то вопили.
Ева. Они! Я своего папашу узнаю из тысячи. Сразу понимаю, о ком речь. Если услышу, что кто-то гнался за батраком с плеткой или дарил бедной вдове машину, я сразу догадываюсь – это мой папочка!
Атташе. Но здесь он не у себя дома! Я боюсь только скандала. Я, может быть, плохо разбираюсь в арифметике и не помню, сколько литров молока мы посылаем в Каунас, – я сам молока не пью. Но у меня удивительный нюх на скандалы. Когда атташе французского посольства в Лондоне после восьмой рюмки коньяку крикнул герцогине Кэтремпл, что она потаскушка, я сразу предсказал – непременно будет скандал. И я оказался прав. Кажется, они! Знаешь, дорогая, я немного утомлен. Надеюсь, ты простишь, если я удалюсь к себе. (Поспешно уходит.)
Со страшным грохотом вваливаются Пунтила, Матти и судья.
Пунтила. А вот и мы. Только, пожалуйста, без церемоний. Не надо никого будить, мы разопьем в тесной компании бутылочку и ляжем спать. Ты счастлива?
Ева. Мы ждем вас третий день.
Пунтила. Да, нас задержали в дороге, но мы все привезли. Матти, снимай чемодан, надеюсь, ты ничего не разбил, не то мы тут помрем от жажды. Мы очень торопились, боялись, что ты заждалась.
