Дерьмо, в которое ты теперь самолично загнал себя до конца жизни, придурок?!
А Астафьева всё продолжала и продолжала жечь и выкидывать вещи родом из детства. Продолжала сухо раздавать команды. И мне совершенно не хотелось растапливать ее холодное сердце.
Потому что я ее НЕ хотел.
И вовсе не потому что она изменилась внешне. Астафьева по-прежнему оставалась миленькой девушкой, просто с увеличившимися сиськами. До того она любила маски, она выглядела очаровательно, к месту в богатом доме Титова, что ли. В ней был лоск, шик. Уж не говоря о том, какой дикой она становилась в наших играх…
Всего этого не стало! Она была просто мрачной тенью и, вместе с тем, приторно-заботливой мамашей для Пацана.
И меня бесил Пацан, о чем я всенепременно сообщал ему на прогулках. Он раздражал тем, что был таким миленьким, типа смазливым.
Хоть в рекламе детского питания, блядь, снимай…
Я жил с двумя существами. С холодной, нежеланной женщиной и ее Пацаном, который улыбался мне во весь рот. С существом, которое так и норовило вырвать клок моей бороды под громкий заливистый смех.
Совокупность двух разных сущностей вызывала в душе лютейший, страшный диссонанс. Чужак для нее. Она такая чужая. И Пацан, который болтался у меня на руках или постоянно присутствовал в поле зрения…
Мелкий, который пытался повторить движения на брусьях своими ручонками, когда я подтягивался на турнике на одном из заброшенных участков.
Ян – две тупые буквы тупейшего, какого-то гейского имени.
Имени, которое я старался не произносить. Оно вставало в горле сладко-рвотным комом съеденного целиком кремового торта. Почему не Санек или Мишаня? Ясно почему: Титову точно понравилось бы что-то с ноткой выпендрежа…
А имя Елисей не выпендрежное?
Ни хуя! Оно сказочное, и к тому же я его не выбирал. Я не понимал, как Астафьева так могла назвать своего сынка.
Который, кстати, гораздо больше похож на тебя, чем на Титова. И этот факт бесит, пожалуй, больше прочих?
– Знаешь, Пацан, не повторяй за мной! – злился на него, когда тот кривлялся в коляске, пытаясь подражать. – Твой родной батя в школьные годы не любил спорт. Он был дрябловат, впрочем, как и ты сейчас. Твоя мамаша пичкает тебя молоком слишком много и часто. Поэтому тебя и пучит. Я не говорю ей об этом вовсе не из желания принести тебе муки, хотя так и подмывает это сделать, Пацан. Я один раз намекнул Астафьевой, что она перегибает палку с заботой…
Я остановился и подошел к Пацану, который тоже закончил свои нелепые и малоэффективные дрыганья.
– Да-да, видал, как она укутала. Да ты весь потный. – Я расстегнул его комбинезон. – Ты вырастешь смазливым и мягкотелым, обцелованный мамашей-стервой. Она выкидывает мои вещи из дома, который когда-то был моим, но из-за разногласий с вредной родней пришлось его продать. Я мог бы выкупить его, но не стал. Он держал меня, был чем-то типа малой родины. Это отвлекало в Норвегии. Да, Пацан, прикинь, я много лет пахал, чтобы свалить из Эрефии. Но теперь вынужден тут с тобой прозябать. И теперь уже в ее доме. Вот такая херомуть, Пацан.
На слове «херомуть» вампиреныш квакнул и расхохотался.
И это было забавно, да, дядя Вик?
– Если твоя мамаша узнает, что я матерюсь при тебе, то точно порешит, – хмыкнул я. – Поэтому не вздумай ляпнуть ей это в виде первого слова, Пацан. Хотя, признаться. – Я дотронулся до его носа. – Признаться, это было бы ржачно. Но первое, что ты скажешь будет: «Мама», от чего, возможно, ее ледяное сердце растает и она перестанет уничтожать всё, что было мне так дорого…
