– Спаси Бог, Никитушка, снова ты нам угодил. А сам-то чего невесел?
– Горе у меня, великий государь. Радоваться бы – дочку Бог послал, дак… хозяйка приказала долго жить…
– Родами, што ль, померла?
Никита только покивал, не в силах ответить, с трудом вымолвил:
– Вишь, как оно получилось – завтра и похороны у меня, и крестины…
– Завтра, говоришь?
– Так, великий государь. Осьмой день потому. Поп молвил: не окрестишь на осьмой день, жди сорокового. Оно б и можно, да боязно – а ну как помрет дитё некрещеным…
– Завтра… Анастасией, выходит, нарекут?
– Должно, так… Дозволь, великий государь, пойду я!
– Погоди, успеешь. – Царь помолчал, концом трости коснулся Михайлова плеча. – Ты, это… о крестинах не хлопочи. Не до них тебе сейчас, без тебя дочь окрестим. Зря, што ль, выпало ей быть с моей голубицей тезкою. Я мамку пришлю, она и обратно привезет. Кормилицу приискал ли?
– Есть кормилица…
– То добро. Сильвестр окрестит, а я буду восприемником. Чего глаза-то выпучил?
Никита бухнулся царю в ноги:
– Помилуй, великий государь, за что мне, худородному, честь эдакая!
– Оно и добро, что худородный, мало мне родовитых? Кругом эти боярские выблядки, аспиды ненасытные, мучители… Ты знаешь ли, как они меня малолетнего – великого князя! – голодом морили? Как Шуйские-тати казну грабили?! Князь Иван при мне на отцову постель ноги клал, песий сын!! Ты…
Царь задохнулся, хватаясь за шитый жемчугом ворот, юношеское лицо его исказилось, в углах губ показалась пена. Никита смотрел на него, не смея ни приблизиться, ни сказать слова в утешение, – ему было страшно. Опомнится великий государь – что подумает? Перед кем обиды свои раскрывал, самым больным, сокровенным делился? Ох, быть беде.
Иоанн, впрочем, пришел в себя, успокоился, стал жадно пить из серебряного ковша, проливая на рубаху.
– Ступай, ладно, – махнул он рукой. – Плату в приказе выдадут, велю, чтоб не медлили. А мамку пришлю, как сказал…
Никита, возвращаясь из кремля, не знал, что и думать, чего желать – чтобы и в самом деле стала дочка царевой крестницей или чтобы опомнился государь, забыл о несуразной своей прихоти…
Ан нет же, не забыл! Назавтра, вернувшись с погоста, Никита нашел младенца уже дома; кормилица Онуфревна с трепетом показала ему свивальник тончайшего полотна, в котором привезли новокрещеную, и подарки – веницейский дукат «на счастье» и золотой же нательный крестик. Никита не удержался от мысли, что кум мог бы оказаться и пощедрее.
– Неприметно возили? – спросил он хмуро.
– Неприметно, батюшка, – успокоила Онуфревна. – Возок крытый, простой, никто и не сказал бы откудова…
– И ладно. Ты, того, чтоб ни слова живой душе, поняла?
Он и впрямь боялся, чтобы не узнал кто из соседей, где – и кем! – крещена его Настя. Одни не поверят, подумают – похвальбы ради выдумал невесть что; а поверят, так и того хуже – завидовать станут, а нету у человека хуже врага, нежели завистник. Даже если ты сроду ему никакого зла не делал.
Эти опасения скоро забылись, зато позже пришли другие. Сам государь о крестнице своей более не вспоминал, и на первых порах это, бывало, нет-нет и царапнет легкой обидой: «мог бы и вспомнить, коли сам предложил такое». Слаб человек, и, чтобы возгордиться, ему много ли надо; вот и Никиту Фрязина одолевали порой тщеславные не по чину мечтания: подрастет-де Настя, возьмут ее «наверх», к царицыному двору, а там же, глядишь, и жених сыщется… Позднее от эдаких замыслов впору было только крестным знамением обороняться – чур меня, чур, спаси и сохрани! Тринадцатый год шел оружейниковой дочке, когда отдала Богу светлую свою душу государыня царица Анастасия Романовна, и вместе с нею отлетело что-то доброе от Московской державы. Злопамятный и жестокий от природы, в отрочестве потехи ради лютовавший над челядью и бессловесными тварями, Иоанн снова осатанел после смерти любимой жены, – та, похоже, одним своим присутствием проливала мир в его сердце.
