Алоиз ван Боммель, он же Элизий Бомелиус, алхимик, астролог и лекарь, выходец из Нидерландов, получивший степень доктора медицины в Кембридже и после многих странствий по имперским и иным землям осевший наконец в Москве, был изрядно закален превратностями судьбы и не боялся ни Бога, ни черта. Людей он боялся еще меньше, потому что хорошо знал им цену и, как правило, умел легко делать их послушными исполнителями своих замыслов.
Поэтому ему самому казалось необъяснимым то тревожное чувство, что овладевало им в последние дни, – стоило лишь вспомнить стычку с наглым ремесленником и его скрытые (а пожалуй, не такие уж и скрытые) угрозы. Впрочем, объяснение было, и оно заключалось в том, что Никита в фаворе у царя. Если бы не это, наглеца можно было бы стереть в порошок, хотя и стирать не надо было бы: его болтовня – начни он даже болтать о любекском деле во всех московских кабаках – не представляла бы для него, Бомелиуса, ровно никакой опасности.
О нем наверняка уже болтали. Немцев в Москве немало, приезжают купцы из Ростока, Любека, Гамбурга, а удивительная карьера «царского лекаря» наверняка не раз бывала предметом обсуждения. Не исключено, что кое-кто мог при этом многозначительно сказать: «А-а, да уж не тот ли это аптекарь…»
Это его не беспокоило. Сплетни иноземцев до царя не доходят, а если бы что и дошло, то легко можно объяснить – клевещут, дескать, из зависти. Вот если оружейник решит вдруг поделиться с Иоанном своими воспоминаниями, это уже опасно. Правда, Иоанн и сам не раз поручал ему изготовить тот или иной яд и оставался доволен; но одно дело – выполнить царский заказ и совсем другое – делать то же самое по собственному почину и в корыстных целях. Этого царь может не простить даже задним числом. Бомелиус прекрасно понимал, что служит тирану, причем тирану душевнобольному, – уж в этих-то симптомах он, как врач, разбирался. Понимал он и то, что постоянно ходит по лезвию ножа, ибо никто не может предсказать, как такой тиран себя поведет при внезапном изменении обстоятельств. Если, скажем, полное доверие к нему, Бомелиусу, даст хотя бы малую – в волос – трещинку.
Может быть, конечно, полного доверия никогда и не было: Иоанн болезненно недоверчив к своему окружению, почему бы он стал делать исключение для иноземца? Тогда любое разоблачение, касающееся его прошлого, будет воспринято спокойно: мало ли чем занимался раньше, лишь бы мне продолжал служить честно и беспорочно.
Нет, куда хуже, если доверие было безоговорочным, – утрату такого не прощают.
Лучше всего было бы рассказать о любекском деле самому, преподав его в выгодном свете, но теперь уже поздно. Если он расскажет, а оружейник тоже решит развязать язык, Иоанн без труда угадает причину запоздалой откровенности: решил, дескать, опередить. В самом деле, почему – ежели невиновен и оклеветан – почему молчал раньше? Нет, теперь признаваться поздно.
Проще убрать оружейника, но это просто лишь на первый взгляд. Чтобы отравить, надо иметь своего человека в доме Фрязина. Подослать убийцу на улице – но как с ним договориться? В Венеции это действительно просто, там только намекни, и тебе пришлют на дом надежного браво, который сделает дело быстро и без следов. А к кому он может обратиться здесь, в Москве? Город кишит головорезами, «висельной дичью», как называют это французы, но никто не примет подобного поручения от иноземца, тем более от него, известного колдуна и чернокнижника. А если и примет – в конце концов, это вопрос вознаграждения, – то наверняка побежит пропивать заработанное в ближайшем кабаке и сразу будет замечен царскими «истцами» – сыщиками. Иоанн, конечно же, не оставит без строжайшего розыска убийство своего доверенного механикуса…
