Скользя по мокрой глине, я начал карабкаться наверх. Приостановившись, посмотрел вверх на берёзу. Колька по-прежнему неподвижно лежал с закрытыми глазами, прильнув к раскачиваемому ветром стволу. Тогда я опять полез вверх и тут, поскользнувшись, сделал несколько неловких шагов назад и, не устояв на ногах, упал в воду.
Теперь отяжелевшая одежда сковывала движения, прилипала к телу, мешала, но мне неудержимо, сильнее, чем прежде, хотелось подняться к Кольке.
Я побежал вдоль берега. Сердце в груди колотилось, мне не хватало воздуха и казалось – ещё немного, и я задохнусь.
Почти ползком, цепляясь за кусты и выступы, я всё-таки забрался на обрыв и бросился к берёзе. Но Кольки на дереве уже не было. Он стоял немного поодаль у самой кромки обрыва и в пол-оборота с удивлением смотрел на меня.
– Ты летал? Летал? Да говори же! – закричал я, подбежав к Кольке. Я схватил его за плечи и смотрел ему прямо в глаза. И тут увидел, как изумление в них заменяется испугом. Но испугом не за себя – за меня. В Колькином лице я увидел жалость ко мне. Но почему, за что? Как может он, мальчишка, жалеть взрослого! Кто ему дал право? А разве на жалость нужны права? Разве непонимание большего, чем понимает тот, кого жалеешь, Колька чувствует и понимает больше меня?
– Да, ты летал, летал, – упавшим голосом еле слышно проговорил я. И тут вдруг понял, меня действительно было за что жалеть. Пока я не увидел жалости в Колькиных глазах, я ещё надеялся, что ошибся, что и полёт Кольки, и его слитость, соединение с природной силой, и неожиданно проснувшаяся боль во мне самом – всё это бред. В действительности ничего этого не было. И, значит, нет тайны, которую я никак не могу постигнуть, нет того мира, в который я никак не могу войти. Нет, мир этот есть, но открыт он только для Кольки. Колька понимает это, потому и жалость в глазах. Он смотрит на меня и видит не только мокрую, перепачканную глиной одежду, но и то, что бесконечно разделяет нас. Только я этого пока не видел, не понимал. И тут мне самому стало страшно. Я вдруг понял, что ненавижу Кольку. Ненавижу той ненавистью, какой можно ненавидеть только близкого и любимого человека. Я держал Кольку за плечи. Руки мои дрожали от напряжения и волнения, в глазах потемнело, и опять не стало хватать воздуха в груди.
Я оттолкнул Кольку и пошёл прочь, не разбирая дороги, не обходя лужи. Колька догнал меня и, ухватившись за рукав плаща, засеменил рядом, едва поспевая. Так мы прошли поле, пробрались сквозь мелкий кустарник на опушке и вошли в лес.
– Неделю назад ты был в лесу у скрипучего дерева. Я знаю, ты с ним разговаривал. Так научи и меня разговаривать с деревьями… Ты должен научить меня.
Голос у меня дрожал. Казалось, ещё немного и, не выдержав, я закричу на Кольку.
– Хорошо, – негромко согласился Колька и неуверенно добавил: – Если они нам поверят.
Услышав ответ Кольки, я остановился, огляделся. Сейчас мы были в старой берёзовой роще. Высоко над нами, путаясь в ветвях и перебирая листья, шумел ветер, а здесь, внизу, было тихо и светло. Даже сумрак леса не мог погасить белизны берёзовых стволов. Те будто светились.
– Что теперь делать?
Не услышав ответа, я обернулся, но Кольки рядом не оказалось. Мне казалось, я только что слышал его дыхание у себя за спиной, и вот… Кольки нет. Мне сделалось страшно. Я вдруг почувствовал себя маленьким, совсем крохотным и беспомощным, песчинкой. А вокруг страшный, загадочный и непонятный лес с шумом ветра, свечением стволов и исчезнувшим куда-то Колькой. Это лес спрятал его от меня. Он не хочет, чтобы Колька открыл мне их общую тайну.
