Зара берет меня за руку и тянет в комнату. Я не привык подчиняться, но так же не привык платить женщинам за близость. Поэтому просто иду за ней и позволяю усадить себя на кровать, пока ее пальцы разбираются с застежками портупеи… не слишком удачно, надо сказать.
– Нет, я сдаюсь, – наконец произносит она. – Снимай сам свою сбрую. Не думала, что вам разрешено так одеваться.
– Я был на передаче, – отвечаю и расстегиваю ремни, а сам смотрю, как кружева пеньюара расходятся, словно алая, пропитанная кровью пена. Из ниоткуда снова берется и начинает щекотать ноздри дурманящий медный запах.
– С телестудии – и сразу ко мне? – глаза Зары распахиваются в восхищении. – Это так мило!
Она гладит меня по щеке теплой ладонью. Я отшатываюсь, что вызывает у женщины взрыв смеха.
– Господи, да вы дикари! – всплескивает руками она. – Ты что же, стесняешься?
Зара гладит меня по руке, произносит успокаивающе:
– Ну что ты, не бойся! Я к вашим уже привыкла. Или ты думаешь, ко мне одни Аполлоны заглядывают? Да по мне, лучше нелюдь, чем какой-нибудь обрюзгший боров, у которого и не стоит толком. У ваших, по крайней мере, с этим порядок.
Ее ладонь скользит под мундир, оглаживая мне живот, прикосновения непривычны, но приятны.
– И часто к тебе заходят… наши? – с усилием спрашиваю я.
– Частенько, – мурлычет она, и прижимается ко мне грудью. Жар тут же перекидывается на меня, сердце начинает биться учащенно, и запах меди становится резче.
– А… Пол? Такого ты помнишь?
– Может быть, – шепчет она в самое ухо, и чувственные горячие губы касаются мочки, а рука спускается по животу ниже.
– Он был твоим частым клиентом, – я все еще держу оборону, пытаясь выудить хоть толику информации, но умолкаю и с шумом выпускаю воздух из легких, когда раздается слабое «трррак…» – это расходится молния на галифе.
– Ты пришел поболтать о своих приятелях, милый? – с легким раздражением спрашивает женщина. – Или все-таки займешься делом?
Ее пальцы сжимают меня между ног, и крепостная стена выдержки рушится.
Я валю Зару на кровать, развожу коленом ее ноги, а она изгибается, стонет громко. Наиграно или нет – какая, к черту, разница? Вторгаюсь в нее нетерпеливо и грубо, жадно впиваюсь пальцами в упругие бедра. Женская плоть – только глина в моих руках. У нее не может быть души, как нет души у меня. И поэтому меня не заботит, стонет эта женщина от удовольствия или от боли. Только я решаю, выточить из нее изящную вазу или сломать и смять в бесформенный ком.
Моя тьма начинает выплескиваться лениво и густо. Запах меди смешивается с запахом наших тел – терпкий, пьянящий аромат, пропитавший постель и оседающий на коже липкой влагой. Это похоже на волну, сдерживаемую плотиной, но кирпичная кладка дает трещину, и вода прорывается. С грохотом обрушивается на меня, заливает ноздри и уши, наполняет легкие, и я тону. С трудом разлепляя веки, вижу перед собой бледное лицо моей русалки, а, может, Хлои. Она приоткрывает рот, и с губ срываются серебристые пузырьки. Тогда я протягиваю руки и смыкаю пальцы на ее горле.
Чувствую, как в спину впиваются ногти, но боли нет. Волна несет меня, как подхваченную бурлящим потоком листву. От этого вода становится грязной и непрозрачной, и я задыхаюсь. Задыхается и моя русалка. Ее глаза распахиваются шире, белки наливаются кровью. Моя русалка бьется в конвульсиях, борется за жизнь, и от судорожных сокращений по моему телу прокатывается дрожь удовольствия. Я сильнее вдавливаю пальцы в ее горло.
