– Не закрывай свои глазки, мы еще не закончили, – тихо шепчу я, пока он мычит и пытается издавать крик с надрывом. – Это твои последние минуты жизни, понимаешь, да? – Я начинаю смеяться, пока его глаза горят от ужаса и страха. – Будешь лежать мертвым всю ночь, а об этом не будет знать никто, потому что ты никому не нужен. Жалеешь, что не успел стать хорошим сыном, другом и мужем, да?
Одним рывком я кидаю его на пол, впечатывая лицо в ковер, на котором остались следы моих грязных ботинок. Он пытается отползти, нелепо перебирая ногами, но я наступаю ему между лопаток и давлю, пока не слышится хруст. Хватаю за щиколотку и переворачиваю, а он снова начинает орать, прося прощение. Смотрю на эту жалкую картину, пока улыбка разрывает рот от его мучений. Чувствую себя долбанным дирижером, который руководит этим оркестром слабости.
Мне хочется аккуратно разрезать его брюхо и поиграться с тем, что найду внутри, но свист Доминика предупреждает о том, что пора сваливать. Хватаюсь за шею ублюдка, поднимая его к себе, и снова впечатываю в стену, ударяя затылком.
Четырьмя пальцами я залезаю ему в рот, нащупывая напряженный язык, который увеличился в размерах. Обхватываю его, стараясь как можно сильнее вытянуть наружу. Из-за давления, которое я оказываю на его корень, глаза урода наполняются слезами, а рвотный рефлекс начинает срабатывать: он кашляет и издает отвратные звуки, пока его губы кривятся в мерзкой манере. Я не хочу мараться в луже чужой рвоты, поэтому быстро отрезаю ему язык одним стремительным кривым срезом по середине от всей длины.
Как только я делаю это, ублюдок начинает захлебываться в своей крови, и я толкаю его на пол спиной вперед. Грузный хлопок оповещает о том, что в самое горло этого шакала начинает заливаться собственная кровь, перекрывая ему дыхание. Его глаза расширяются и начинают закатываться, потому что уроду нечем дышать. Паника накрывает его тело, потому что он пытается заорать или сделать хоть что-нибудь ради спасения, но не может даже пошевелиться. Я начинаю топтаться прямо по его ребрам, вкладывая в удары пяток все свои силы. И пока я делаю это, в моей голове проносится то, как он позорил и высмеивал Зиару перед толпой своих жалких подчиненных. И никто, ни один гребаный человек, не вступился за мою женщину.
– Все смеялись, пока ты, кусок дерьма, оскорблял маленькую и тихую девушку. – Я начинаю пинать его по животу и паху, пока урод захлебывается кровью. – Нельзя так обращаться с ней, сука! Никто не будет издеваться над ней!
– Адриан, твою мать, заканчивай! – шипит Доминик около окна. – У нас больше нет времени.
Ублюдок уже давно отключился, но моя агония только набрала обороты. Я не могу просто развернуться и уйти, поэтому приседаю перед ним на корточки, и плюю прямо в открытый рот. Затем быстро перерезаю его вены вдоль на обеих руках, просто потому, что хочу изуродовать и клеймить его всего.
– Никто не будет повышать голос на Зиару Грейсон.
Я разворачиваюсь к комнате и с кулака врезаюсь во включенный телевизор, на котором все это время шел какой-то фильм. Роняю его на пол, топчась и прыгая в самом центре экрана. Переворачиваю постельное белье, выкидывая подушки на пол. Открываю шкаф и вываливаю оттуда вещи, топчась на них. Я создаю эффект ограбления, чтобы головы копов были забиты хоть какой-то работой, когда утром им поступит вызов о найденном трупе.
