Сказав это, Лавр махнул рукой:
– Но вы всё равно ведь по-своему снимете.
– Конечно, – усмехнулся режиссёр. – У нас график, смета и сценарий, и твои, студент, странные сказки не могут их изменить. Какой институт?
– МГУ, исторический.
Помощник директора Иванов, уловив мысли режиссёра, нахмурился на Лавра:
– Идите, молодой человек, идите с вашими фантазиями. Ваша позиция нам непонятна! Пусть в следующий раз приезжает сам профессор!
– Будьте здоровы, я пошёл.
Он вышел в августовский зной. Не стал ждать троллейбуса – уж очень редко они ходят, а двинул направо. Однако не дошёл и до Бережковской набережной, как мимо него прошелестел троллейбус. Лавр кинулся его догонять, догнал, и через десять минут был уже на Киевской. Там, взявшись за работу, он, очищая специальной метёлочкой место раскопа, доложил Силецкому о провале своей миссии.
– Выгнали меня, Андрей Игнатьич.
Его рассказ повеселил археолога:
– Что ж вы, голубчик, так неосмотрительно? Искусство и наука, это же несмешивающиеся жидкости. А вы их не только смешали, но ещё и пытались взболтать.
– Вы кино называете искусством? – удивился Лавр. – Мне больше нравится другое определение: киноиндустрия. Знаете выражение, «фабрика грёз»? Фабрика! У нас теперь писатель – это инженер человеческих душ, а в кино работают операторы съёмок и прорабы монтажа. – Лавр вытянул из земли глиняную черепушечку: – О, смотрите, фрагмент горшка пятнадцатого века, – и продемонстрировал найденное учителю.
– Очень хорошо. Давайте её сюда.
Силецкий отметил в тетради время, место и характер находки, открыл жестяную коробку, выстланную внутри тряпочкой, и заботливо уложил туда найденный фрагмент, заметив по ходу дела, что это продукт местного производства. Потом вынул из коробки несколько стеклянных и глиняных бусин:
– Вот что мы нашли, пока вас не было. Можете определить, где произведены, и в чём особенность? – и передал их Лавру.
– Богатый улов, – похвалил тот. – Арабские, двенадцатый век. В Европе таких тогда не было, только через триста лет европейцы научились лепить подобные бусы, и повезли их африканцам. Вот-то африканцы радовались!
Говоря это, он вертел стекляшки в руках, а потом вернул профессору со словами:
– Почти все из Мосула, а вот эта, с полосочкой, из Хорезма, названия городишки не помню. Да и нет теперь того городишки. – Он внезапно оживился: – А знаете, она должна быть очень редкой! Таких даже тогда мало было. Бабы за эти стекляшки просто дрались на своих женских вече.
– Я подобных видел всего две, – подтвердил профессор, – при моём-то стаже.
– Две – с этой?
– Да… Первую нашёл и атрибутировал в узбекской Каракалпакии. Её по распоряжению ЦК республиканской партии так и оставили у них в музее… Позвольте: а вам-то про неё откуда известно? Где вы могли её видеть?
Лавр почесал щёку. Посмотрел на небо. Подумал. Осторожно сказал:
– Я её нигде не видел, что вы, профессор. Интуиция подсказала.
– Молодец! – похвалил профессор. – Интуиция для археолога – важнее всего…
Добравшись до своего дома на Чистых прудах, Лавр сначала заглянул в библиотеку к матушке, но у неё не было на него времени: вечерами в библиотеке самая работа. Затем он обошёл дом и поднялся к себе на второй этаж.
Весь дом когда-то принадлежал графу А.И. Апраксину. Большую квартиру на втором этаже занимал сам граф. В смутную осень 1917-го, отправившись с инспекцией на фронты Мировой войны, он пропал без вести (поговаривали, что сбежал за границу с молодой медсестрой). Все его имения реквизировала новая власть; благо, хоть беременную жену его, Дарью Марьевну, не тронули, из квартиры не выгнали, и даже телефон, который ещё до революции установил себе граф-паразит, оставили.
