Подлинник этого стихотворения, также хранящийся в личном досье Ньико, нельзя читать без душевного трепета. Названо оно «Para mi Dios en la Tierra» – «Моему богу на земле».
Oh, Padre, quise cantarte
Y tus obras bendecir,
Desde que empese a sentir
Afan de glorificarte.
Pero debo confesante
Que no puedo concebir
La manera de escribir
Cuanto deseable expresarte.
Y por eso homenaje
Que te vengo a tributar
En dos palabras se encierran
Puesto que en breve lenguaje
Solo alcanzo a proclamar
Que eres mi Dios en la Tierra.
В моем относительно вольном переводе это выглядит так:
О, отец, я хотел тебя воспеть
И благословить твой труд
С тех пор, как проснулось во мне
Желание тебя восславить…
Но вынужден признаться,
Что мне не хватает слов,
Чтобы выразить все то,
О чем бы я хотел тебе сказать.
И потому те почести,
Что я тебе воздаю,
Закончу всего двумя словами…
Признание столь кратко,
Словно вздох:
Ты – на земле мой бог.
Глаз невольно выхватывает орфографические ошибки. Да, их немало. Их и не могло не быть, ведь за плечами Ньико – всего три класса начальной школы в рабочем квартале Гаваны – Серро. Удивление бисерным почерком и стремительностью пера, богатством лирической лексики и ярко выраженной одухотворенностью и вовсе оставляет эти ошибки за пределами внимания. Ошибки в написании слов объяснимы. Слова схвачены на слух. Это скорее лексика романтически и поэтически настроенного студенчества, высоко интеллектуальной в своих устремлениях среды. К тому же это еще и гаванский говор, темперамент которого сравним разве что с пулеметной очередью, когда до слуха любого, особенно не искушенного в тонкостях языка человека доходит в лучшем случае один, от силы два слога из всей длинной тирады. А смысл сказанного приходится восстанавливать по мгновенно включающейся в работу памяти. Это особый лингвистический талант. Он-то как раз и ощутим в стихотворении Ньико с особой остротой. Это уже не просто лингвистические способности, а характер человека, который и мечтать не мог о поступлении в университет. А жажда знаний, тяга к «высокому» слову гнала его к студентам. Так случилось, что именно среда гаванских студентов стала горнилом его взросления и возмужания. Здесь он утолял свою неистребимую тягу к духовной культуре и черпал недостающие знания. Он был своим в студенческой среде, готовившей себя к борьбе, а где-то даже сам становился объектом подражания. Когда он, юный рабочий паренек, шел на штурм казармы «Карлос Мануэль де Сеспедес», то был далеко не рядовым повстанцем. По настоянию Фиделя его включили в состав национального руководства Движения 26 июля.
Все эти ассоциации, рождавшиеся в тот момент, когда я держала пожелтевший от времени листок со стихами Ньико, убеждали меня в неукротимости духа этого борца, который никогда не позволял себе оказаться во власти уныния или растерянности. И никогда не отрывался от земли, которая его породила. В то, что Высшая партийная школа при ЦК Компартии Кубы носит имя Ньико Лопеса, вложен, я считаю, глубокий смысл. И наконец, это поэтическое обращение сына к отцу – лучшее свидетельство глубокого духовного, а не просто генетического, родства между ними. Как знать, не отец ли был первым, кто обратил внимание сына на то, сколько силы таит в себе слово, услышанное ими на митингах в Марьянао, где ораторами были такие одаренные дерзновенной духовностью лидеры, как Хуан Мануэль Маркес и Феликс Эльмуса.
