– Семён Щипачёв. Песня о пионерском галстуке, – сказала она неожиданным басом.
На слове «Щипачёв» из меня попёрло.
Теперь я шуршал не только стареньким зонтиком, а всем, чем можно было шуршать. Совершенно, так сказать, рефлекторно. Шушукал будто полиэтиленовый. И, как уже говорилось, пёр на свет прожектора. В свете прожектора, меня увидели все, включая тех, кто покупал в буфете булочки.
– Перенесите фонарь! – орали помертвевшие пионервожатые.
Прожектором управляли с другого конца столовой. Союзные республики в ужасе замерли в драматических позах. А я ничего не мог с собой поделать. Бегал за прожектором и уже не шуршал, а отчаянно скрежетал; резко, противно, с отзвуками мела по сухой доске…
Потом, согласно наспех придуманной задумке Кали о создании спецэффектов на сцене повалил едкий дым. Куча пластмассовых линеек была наполовину опалена. Каля отчаянно махала. Нужно было прекращать петь. Иначе произойдёт катастрофа.
Тут мне преградил дорогу автомат с пионерскими галстуками. Не знаю, как старшие умудрились соорудить это чудовище за два дня, но аппарат внушал ужас.
Что мне оставалось делать? На этом жизнеутверждающем фоне я взял, да и спел про старенький зонтик.
Жаль, что не до конца.
Это всё из-за вашего Шипачёва…
Праздничный плакат смялся и покатился в мусорное ведро. Кто-то задрапировал сцену серым и посыпал воздух мурашками. Как на песочное печенье сыплют орешки. Всё умерло за секунду, будто телевизор из розетки выдернули. А зал? Зал по-прежнему ревел от восторга.
Зачем понадобилось прерывать такой хороший концерт, – рассерженно думал я, – по какому, спрашивается, поводу?
Поводом было то, что наша новая директриса приподнялась и нахмурила брови. Я подумал, она собирается произнести тост. Я решил помочь, но, от волнения изо рта моего посыпался мыч и несвязные прилагательные.
– Что за цирк?
Я перестал мычать:
– Извините. Уж не знаю. Перепутал выходы. Старенький галстук и пионерский зонтик… как сейчас помню…
– Я не про это, – процедила директриса сквозь губы.
Я замолчал.
Помогла алгебраичка Цыца.
– Боря, ну как же ты мог? Как ты мог? Ты же вышел вместо блокадника. Разве ты не видел, Боря? Разве ты не видел, как мы машем тебе из-за кулис?
Видел ли я, как они мне машут из-за кулис? Да я вообще ничего не видел.
– Боря!
Я показал Цыце язык. Но не из вредности, а от презрения.
– Что Боря? Это всё из-за вашего Щипачёва!
– Щипачёв, конечно больше всех виноват, – сказала директор, продолжая смотреть на меня заинтересованно.
– Нет, ну, правда. Ведь эхо войны…
– Боря! Это очень храбрый, орденоносный ветеран подводных войск. Он сказал, что никогда тебе не простит, – всхлипнула Лиза.
– Храбрый? Почему же он тогда, чёрт возьми, не оставил свой батискаф и не пришёл вам на помощь?
Каля отвернулась к зеркалу, и резким движением причесалась под мальчика. Дедушка был козырным тузом в её рукаве. Жаль что пружина, выталкивающая его из рукава, не сработала.
А директриса как завопит:
– Забудьте вы про этого орденоносного ветерана! Раков, вот что меня интересует! Через десять минут я жду Ракова у себя в кабинете.
Каля заплакала и убежала. Я нерешительно направился вслед.
– Калечка, я не хотел, – сказал я ей в коридоре. – Давай попросим дедушку выйти еще раз.
Каля глядела на меня сквозь пелену слёз. В себя её привёл парень из числа её ухажёров. Кстати, он был в восторге от моего выступления. Хуже меня был лишь отвратительный старик Мамонов, недавно свирепствовавший в Ленинградском Дворце Молодёжи. Если бы не он, у меня бы не было конкурентов вообще.
