Схема Агриппины не работала, все изменилось. В старые могилы с их шикарными монументами вселились совсем другие постояльцы. Я блуждал среди упавших надгробий, совсем заблудился, поскользнувшись, два раза упал. В отчаянии сел на какое-то поросшее мхом надгробие, чуть не заплакал от обиды и бессилия. Отхлебнул вискарика, неплохой односолодовый попался. И вдруг ясно увидел перед собой надпись: Екатерина Дмитриевна Гроше. Она, родная, жена Иосифа, строителя собора, я называл его так. Я знал, что такое финансы в строительстве, это чуть ли не фундамент будущего храма. Я встал, но упал, подполз на коленях к надгробию, опершись на него руками, поднялся.
– Все хорошо, – сказал я кому-то, может, себе, – все на месте. И все вместе, – я разгреб прошлогоднюю траву вокруг каменного креста и пошел дальше, хотя смеркалось и видно было плохо. Я нашел еще одного родственника, когда уже совсем темнело. Сергей Евгеньевич Гроше. Совсем молодой, моложе меня, плита покосилась, как-то криво осела. Я пытался ее поправить, но ничего не вышло. Тут появился сторож и пригрозил мне полицией за хулиганство, вандализм, оскорбление чувств. Я чуть не заплакал, протянул ему вискарь, сначала отхлебнув сам:
– Это прадед мой, понимаешь, прадед, я его нашел, а тут такое дело.
– Лавра закрыта.
– Да Бог с ней, Лаврой, видишь, могилка в каком состоянии, а нас много, в смысле – родни, мы бы поправили, – мне было жалко этого несчастного Гроше, о чьей судьбе мне еще предстояло узнать. Мне было жалко себя и было непонятно, как я, так надравшись, доберусь до поезда, хотя до вокзала рукой подать. Я знал, что будет дома, когда я вернусь, если не пьяным в дугу, то с сильной похмелюги. И прижавшись к плите, я зарыдал. Отхлебнул, вновь протянул бутылку сторожу:
– Помяни.
Сторож приложился и вернул бутылку.
– Может, тебе все же того, – сказал он с участием, – полицию вызвать. У них в обезьяннике теплее. Ну что ты на кладбище ночью. Я же тебя выпустить не смогу. У меня ключи только от главной калитки, а там камеры, сам понимаешь, а у меня в сторожке негде, – он посветил фонарем на плиту. – Эк ты, сердечный, надрался. Он в каком году-то Богу душу отдал, в 1916, что же ты так убиваешься.
– Это мой двоюродный прадедушка, – я снова хлебнул. – Знаешь, какой он был человек.
– Видно, хороший, – согласился сторож. – Вон как его Бог рано прибрал, только 28 годков-то и пожил, ничего не успел натворить. Хорошо, хоть деток нажил, раз ты пришел. Только тебе никак нельзя тут остаться. И открыть ворота нельзя. Что же с тобой делать-то? Может, все же полицию? – с надеждой и заботой вопросил он вновь. Я только помотал головой. У меня же послезавтра тендер, я должен быть в Москве, трезвый, побритый, позитивный. Я пошел к ограде, сторож светил мне фонарем, чтобы я не споткнулся.
Забор был высокий, с кольями поверху, щербатый, так что уцепившись за выбоину в кирпичах, я все же смог на него забраться. Правда, где-то зацепил брюки, порвал, судя по треску, но это было уже совершенно неважно. Я сидел на ограде кладбища и смотрел на набережную. Внизу копошились бомжи или просто пьяные петербуржцы, собирая пустую тару. Они даже протянули мне руки, но я покачал головой, крепко сжав бутылку, прыгнул сам. Само собой, упал, бутылка громко звякнула, запахло виски. Жаль, хороший был напиток, почти четверть бутылки. Бомжи горестно вздохнули и пошли прочь, оставив меня одного.
