– О! Я нисколько не боюсь и очень рада прокатиться, – ответила Мэри, с заблестевшими от удовольствия глазами.
– В таком случае переоденьтесь поскорее, ночью на воде все-таки свежо, и вы можете простудиться.
– Да мне вовсе не холодно, уверяю вас, я накину оренбургский платок.
– Нет, нет, надо надеть шерстяное платье, а пока вы будете одеваться, я угощу конфетами Лизу и Бориса.
Мать не позволяет им кататься по морю, и потому я не могу взять их с собой.
Совет одеться теплее был высказан таким властным тоном, что Мэри без дальнейшего спора побежала в свою комнату, а доктор задумчивым взором проводил стройную фигуру молодой девушки и потом кликнул Лизу с братом.
В своей комнате Мэри быстро сообразила, что надеть, чтобы было тепло и к лицу. Позвонив горничной, она приказа подать ей белое суконное платье с таким же кимоно, на белой атласной подкладке. Бусы из горного хрусталя, которые на ней были днем, она сохранила и, наконец, внимательно оглядела себя в зеркале. Она не отдавала себе отчета почему, но ей хотелось быть сегодня интересной и нравиться, а глянувшим из зеркала образом она осталась довольна.
Счастливая, спустилась она опять вниз, где встретила ожидавшего ее у лестницы Вадима Викторовича.
– Ну вот, теперь я не боюсь, что вы простудитесь, – улыбнулся он.
Они сошли к берегу и сели в лодку. Море тихо дремало, и дремотное волшебное сияние белой ночи заливало все кругом точно дневным светом. Они были еще недалеко от берега, когда Мэри заметила:
– Ах! Жаль, что со мною нет мандолины, а то я бы спела итальянскую песенку, которой выучилась у гондольера, когда в прошлом году была с мамой в Венеции. Там ночи были чудные, и мы каждый вечер катались по каналу Гранде.
– А разве вы не можете петь без мандолины?
– Нет, без аккомпанемента я не пела.
– В таком случае, я могу сходить за инструментом, пока мы еще ушли недалеко.
Не дождавшись ответа, он несколькими ударами весел вернул лодку в бухту, привязал ее и проворно взбежал по лестнице. Мэри внимательно следила за ним глазами, а потом подумала, пожав плечами:
«Да он вовсе не кажется старым! Хотела бы я знать, почему Анастасия Андреевна так настойчиво твердит всегда, что он стар?..»
Через несколько минут Вадим Викторович вернулся с полученной от горничной мандолиной, и Мэри после небольшой прелюдии запела итальянскую баркаролу.
Голос ее был не особенно велик, но восхитительно мягкого бархатного отлива и обработан в хорошей школе, а пела она с чувством и огоньком.
Со странным волнением слушал ее Заторский и не отрываясь смотрел на очаровательное личико молодой девушки. И вдруг, неожиданно для него самого, возникло в уме сравнение баронессы, уже увядшей женщины, с этим весенним, едва распустившимся цветком.
Звуки ее чудного, ласкающего голоса пленяли его, а цепи, связывавшие с баронессой, показались ему тяжелыми, словно железными.
Когда Мэри кончила, он попросил ее спеть еще, что та охотно исполнила, а доктор слушал все с большим восторгом. В эти минуты он совершенно забыл все благоразумные проекты, которые излагал тетке относительно своего будущего, и ему казалось, что обладание этим юным и чистым существом должно было быть упоительным счастьем.
Мэри также была радостно взволнована: катание вдвоем приводило ее в восторг, и веселые глазки ласково глядели на спутника. Вадим Викторович представлялся ей теперь совсем другим, нежели бывал в присутствии баронессы: холодное равнодушие исчезло, пленительная улыбка скрашивала и молодила черты лица, и глаза оживились, точно с них спала завеса и открыла под личиной бесстрастного и непроницаемого ученого подлинного человека, душе которого сродни все свойственные смертному слабости и страсти.
