– Ну, Ткачеву за семью бояться не нужно – изжили мы практику заложничества, дорогой Турсун. Потом в Кремле нет Сталина – некому жестко решать подобные коллизии. И Ткачеву нечего бояться за честное имя – он, думаю, и понятия о таком предмете не имеет.
– Тем более! – не успокаивался Мирзоев. – Начальство знает, чего стоит Ткачев. Неужели боится взять этого нарцисса за причинное место?
– Пока нельзя трогать этого, как ты изящно выражаешься, нарцисса, потому что начальство не знает настроения в войсках. Мы должны эти настроения изучить. Вдруг армия пойдёт за Ткачевым, как пошла когда-то за Корниловым?
– Не смеши, – досадливо отмахнулся Мирзоев. – Корнилов и Ткачев?
– Тогда ещё аргумент. Надо посмотреть со всем вниманием, кто Ткачева держит – гнездо надо выявить, грибницу расковырять.
Тут очень вовремя появилась проводница – разбитная блондинка в тесноватой для ее пышных форм форме и принесла два стакана крепчайшего чая, хоть его на железных дорогах перестали давать даже разбавленный донельзя.
– Как заказывали, мущщины! – застреляла глазками.
И коньячку махнула, и бутерброд с икоркой навернула, и пирожкам с печенкой честь воздала. И ногу на ногу закинула отработанным движением, радушно демонстрируя круглые молочные колени. Мирзоев, однако, дал ей понять, что вопрос о коленях они поднимут несколько позже, и проводница с большим сожалением вернулась к исполнению основных обязанностей.
– Чувствую, придется мне ночевать в одиночестве, – подмигнул Седлецкий напарнику.
– Не волнуйся, Алексей Дмитриевич, – отмахнулся Мирзоев. – Я таких не уважаю – кто в полной боеготовности. Съест и косточки не выплюнет. Очень целеустремленная бабенка… Впрочем, впереди почти двое суток. Разберемся.
– Только не женись, умоляю!
– Не женюсь, – твердо пообещал Мирзоев. – Нищету плодить… В моем возрасте пора о внуках думать, а не о детях. Вот пойду на пенсию, усыновлю кого-нибудь.
– Кстати, я паренька присмотрел, – сказал Седлецкий. – У меня учится. Серьезный, умный. Спортсмен…
– Сирота?
– Почему сирота?
– А почему ты о нем вспомнил?
– Да так… На тебя похож. И тоже таджик.
– А я не таджик, – засмеялся Мирзоев. – У меня мать – касимовская татарка. Считай, русская. Сестра в Рязани живет. Я живых таджиков после разведшколы увидел, когда поехал в Душанбе на стажировку от Управления.
– Ты про это не рассказывал, – удивился Седлецкий.
– А ты и не спрашивал. И времени, Алексей Дмитриевич, дорогой, не было у нас ни хрена на задушевные беседы. Мы же с тобой встречаемся, если надо кому-нибудь голову оторвать.
– Да уж… – вздохнул Седлецкий. – Ну а как же твой папаня на город Касимов набрел?
– Набрел… В тридцать втором или тридцать третьем году храбрые буденновцы вырезали в Гарме басмаческий кишлак. Впрочем, там все кишлаки почему-то были басмаческие. И не только в Гарме. Ну вот… Кишлак вырезали, а моего отца, пастушонка-сироту, пожалели. Проявили, так понимаю, классовую сознательность. Далее все как обычно: детдом, школа, рабфак… Стал отец строителем. Мотался вроде меня по всей стране. И женился нечаянно тоже в моем возрасте, после войны. А по-татарски я до сих пор знаю только, как поздороваться да попрощаться. Фарси в разведшколе выучил. Ну какой я таджик? А если не в паспорт смотреть, а в морду, то какой я, извини, русский?
– И я не русский, – признался Седлецкий. – Я казак!
– Такой национальности нет, – усмехнулся Мирзоев.
