Вера успокаивается. Спускается в зал. Сходит с небес на землю.
Увы, ее равновесие тут же шуганули. У галерейщицы через два часа самолет – в Ниццу летит, там без нее никак. «Да не волнуйся, Веруш, мы сейчас торжественную часть проведем, а народ будет. Богема, она всегда, блин, опаздывает».
Но первыми явились юркие такие бабки и дедки. Не без внешнего эстетизма. Одна в выцветшей соломенной шляпе с пластмассовыми вишенками, другая в сношенных замшевых туфлях цвета электрик, предполагающего наличие в гардеробе обуви всех оттенков, что вряд ли… Подпоясанная таким же ремешком. Еще прямо-таки лубочный дед с окладистой седой бородой в льняной косоворотке навыпуск…
Вадим воскрес? Вырядился для смеху? – промелькнуло у Веры, но она быстро прогнала отвлекающее воспоминание.
Незнакомые старики честно прошлись вдоль стен, бросая непонимающие, но хотя бы не осуждающие взгляды на полотна. Отработали и равномерно распределились по периметру большого стола с обычным вернисажевским угощением: чипсы, крекеры, недорогие орешки и несколько пакетов с соками и холодным белым вином. Что смогли – схрумкали-сшамкали. Под недолгие приветственные речи кое-что ловко запихнули кто в ридикюль, потертый до потери цвета, кто в холщовую сумку, а кто и пластиковый пакет достал из кармана. Видела Вера такое и в Гренобле, и в Ганновере. Старость везде одинаково сообразительна…
Вскоре народу и правда прибавляется, но каждый все еще на виду.
В дальнем зале возле самой многолюдной картины, сложенной из сотни квадратов с международными лицами Вериных знакомых и Геркиной насупленной рожицей, маячит тонкая высокая фигурка. Свободный пшеничный пиджак, васильковый шейный платок с ярко-красной искрой и зеленая бейсболка, надвинутая на глаза. С пониманием смотрит: Вера чувствует нити, которые тянутся от ее полотна к незнакомцу. Или незнакомке? Пластика позы – женская, одежда… пожалуй, мужская. А сочетание красного с зеленым и бежевым – смелое, эстетское… Наш брат художник?
– Вам нравится? – на правах хозяйки спрашивает Вера.
Неопознанная фигура, не поворачивая лица, сиплым голосом шепчет «да» и юрк в сторону. Странно…
– Ты бы хоть по мылу нас известила! – подлетает Сашка. Приятель из прошлой жизни. – Мы же совершенно случайно узнали, что ты приехала.
– По мылу?.. – громко переспрашивает Вера, обнимая коренастого длинноволосого крепыша в серой хламиде.
Сашка сам назвался другом после того, как она тиснула несколько статеек про его пышнотелых безголовых ню, распластанных на полотнах как освежеванные туши. Вроде как раздетая кустодиевская купчиха на голландском натюрморте. Тогда это казалось и смелым, и концептуальным. Фронда какая-никакая. В те времена Вера напечатала рецензии, когда сама отчаялась пробиться со своими картинами и попробовала раздвоиться на художника и искусствоведа.
– Кес ке се – «по мылу»? – не без кокетства повторяет Вера.
Зарумянилась. Мол, не знаю я ваших новшеств.
Ей, как многим уехавшим, казалось, что в Москве жизнь законсервировалась. Хотелось, чтобы так и осталось, как было в советские годы: из села все в город стремятся, из областного центра – в столицу, и любая заграница лучше, чем Россия. То есть свысока говорила с неуехавшими.
– Ну, мать… – Художник картинно разводит руки, высвобождаясь таким образом из объятий. Верина худоба для него явно неаппетитна. – Совсем от жизни отстала в своей провинции. Может, еще и не знаешь, с какого бока подходить к компьютеру?
