Больше разглядеть Удалов не успел, они быстро шли по полутемному коридору, кавказец возглавлял шествие, а длиннолицая дама его замыкала. Потом в глаза ударил свет – они оказались в зале, похожем на актовый зал типовой школы. В углу были свалены стулья. Они были покрыты красным ситцем с выцветшими белыми буквами лозунгов.
Посреди зала стоял автобус Павловского завода. Кавказец занял место за рулем, женщина подталкивала, торопила туристов, повторяя, что времени в обрез, если опоздаем, придется возвращаться несолоно…
Обшивка с сидений была сорвана, некоторые сели на пружины, другие на голую фанеру.
– Крепче держитесь, – приказал кавказец.
Женщина с красным ртом прошла к двери в зал, возле которой был выключатель. Она повернула его, и свет в зале погас. Стало почти совсем темно. Автобус взревел и начал покачиваться. Поехал. Иногда его подбрасывало на колдобинах.
Удалов с трудом удерживался на сиденье, так что вглядываться в темноту не было возможности.
Затем стало светло, даже ярко. Оказалось, автобус выехал на залитый солнцем луг. Ласковое солнце катилось по бирюзовому небу. Пели птицы, хотя в августе они у нас молчат.
– Вылезаем! – приказал кавказец.
Женщина с длинным лицом ждала их внизу, снаружи. От этого создавалось ощущение какого-то розыгрыша, дурной шутки. Правда, перемену в окружающем пейзаже объяснить было нелегко.
– Скорее, товарищи, скорее, господа! – звала женщина. – Мы теряем драгоценное время.
– Корнелий, запоминай, все запоминай! – прошипел Минц.
– Говорят, американским шпионам выдают кинокамеры размером в горошину, – сказал Миша Стендаль. – Жалко, что я не шпион.
Туристы, волоча сумки, поспешили за женщиной по утоптанной тропинке, которая провела их сквозь кусты и влилась в улицу. Улица была чистой, широкой, дома прятались в зелени. По мостовой неслись машины неизвестной конструкции, по тротуарам шли люди, большей частью в широкополых шляпах, в длинных плащах или халатах.
Удалов рассматривал этих людей, жителей отдаленного будущего, но жители не обращали на него никакого внимания.
Он обратился к встречному жителю будущего и спросил:
– Вы не скажете мне, какой сегодня у нас год?
– Две тысячи ноль девяносто шестой, – ответил житель и прошел, не останавливаясь.
– Запрещено! Запрещено задавать вопросы! – шипела Чикита. – Вы что, хотите, чтобы всю программу нам прикрыли? Вы не представляете, с каким трудом мы на этот контракт вышли! И никто раньше вопросов не задавал. Сказано – не задавать, и не задавали. А вы почему задаете?
– Потому что я любознательный.
– Без пяти минут любознательный? – съязвила Чикита, которой к тому времени удалось оттеснить Минца внутрь группы, и по ее знаку остальные шоп-туристы взяли Минца и Удалова в кольцо, чтобы скрыть от встречных и облегчить экзекуцию.
– Но почему нельзя спрашивать? – вел арьергардный бой Удалов.
– А потому, что сейчас ты про год спрашиваешь, а потом спросишь, чего нельзя.
– А чего нельзя?
– Нельзя узнавать, будет война или не будет, когда ты помрешь и какой смертью… Мы…
– Но вы же сами в проспекте обещали нам могилы показать!
– Там проведена соответствующая подготовка. Там все схвачено. А вот самодеятельности мы не допустим.
– Не допустим, – поддержал Чикиту ее помощник.
Впрочем, и туристы были солидарны с начальством, потому что, конечно же, приехали сюда не из-за места на кладбище, а за товаром.
– И какая вам радость, – сказала уже спокойнее Чикита, чувствуя, что бунт на борту утихает, – какая радость узнать, что помрете через три дня?
