– Если получится, конечно – добавил он стремительно трезвея.
Мы оба понимали, что остаться в стороне от ядерной бомбы вряд ли получится.
– А еще я бы убрал из города все следы оккупации, портреты вождей, чужие флаги, надписи на иностранных языках – добавил он – Единственное, что я бы оставил, так это памятник на Сталинплатц.
Я посмотрел на него с изумлением. Карстен утверждал, что никогда не симпатизировал нацистам, но так сейчас говорили все. А вот в симпатиях к русским его трудно было заподозрить, особенно после знакомства с полковником техслужбы. Заметив мое недоумение он пояснил:
– Ваши художники так тонко вписали памятник в ансамбль Шварценбергплатц, что кажется он всегда был там. Теперь ни один истинный венец не решиться убрать его. Это как резать по живому. Вот только танк я бы убрал с постамента, а то он нарушает гармонию…
Трамвай истошно затренькал и повернул налево, на Кёртнер-Ринг, огибая почти нетронутый во время штурма города памятник Карлу Филиппу. Кёртнер-Ринг незаметно перешла в Оперн-Ринг, потом начался Бург-Ринг и, наконец, кондуктор, дребезжащим как его трамвай голосом, объявил мою остановку: Народный театр. Я соскочил с подножки, ностальгически вспомнив при этом трамвайную остановку на углу Офицерской и Театральной площади. Офицерскую давно переименовали в Декабристов, но у коренных ленинградцев считалось шиком помнить старые названия.
Советская комендатура занимала Дворец Эпштейна на противоположной стороне Ринга. Это огромное здание принадлежало когда-то внезапно разбогатевшему еврейскому торговцу сукном из Праги. Потом Эпштейн разорился во время давнего краха венской биржи, а здание перешло государству. Сейчас же его массивный классический фасад скрывали огромные портреты Ленина и Сталина, разделенные такой же гигантской пятиконечной звездой.
На входе стоял незнакомый часовой и пришлось доставать пропуск. Время поджимало и на третий этаж я подымался бегом и столь же бодрой трусцой проследовал дальше по коридору. Вся его дальняя часть была отгорожена фанерной перегородкой, комнаты за которой принадлежали "СМЕРШ". Вообще-то эта чекистская структура было создана во время войны и, по идее, после войны должна была отмереть за ненадобностью. Но, как известно, любая бюрократия тратит большую часть своих ресурсов на поддержание собственного существования. Поэтому "СМЕРШ" был жив как никогда, в особенности благодаря маячащей на горизонте "холодной войне". Через перегородку вела дверь, которую охранял вооруженный часовой. В техчасти и у нас, переводчиков, эту дверь называли "дорогой на Колыму", из-за того что за ней уже неоднократно исчезали навсегда неосторожные офицеры и солдаты пойманные на черном рынке или застуканные на слишком теплых отношениях с австрийками. Впрочем, местные австрийцы весь Дворец Эпштейна прозвали "воротами в Сибирь". На меня часовой посмотрел подозрительно, проявляя бдительность, но я сделал вид, что его не замечаю и проскочил в боковой коридор, где располагались комнаты переводчиков.
Когда я вошел, наш командир, подполковник Залесский, посмотрел на меня укоризненно и покачал головой. Мне стало неловко, хотя опасаться строгого начальства не было причин. В душе подполковник как был так и остался сугубо штатским человеком и держался с нами не как служака, а скорее как университетский профессор, каким он и был до войны на кафедре иностранных языков в нижегородском университете. Признаюсь, сегодня у подполковника были основания для недовольства, потому что в Первом секторе, который все называли Старым Городом и который находился под совместным управлением всех четырех держав, проходил сейчас "месячник" советской администрации и в комендатуре все стояли на ушах.
