– Кто такие? – спросил он.
– Кого слышу! Кака, кажется? – раздался из потемок женский голос купца Потончи. – Это мы в твой табун попали?
– О, Попов, Потонча! Здравствуй. Мельгайвач здесь живет, не я. Еттык?[23]
– И-и![24] – ответил весело Потонча. – Иди распрягать моих оленей, не важничай, как купец Антипин. А это кто? О-о! Сам Курилов стоит. Везет мне. Как будто сговаривались. Иди и ты распрягай оленей попутчика, не зазнавайся, как приказчик Мика Березкин. Это гость аж с Верхней Колымы, русский. Начальники большие послали его. Из самого Пербурга он.
– Постой, Потонча, разошелся, – сказал Куриль. – В яранге расскажешь. А про самый большой город знать ничего не хочу: все равно нам с тобой там не бывать. И замолчи.
– Это ж город царя! Как же не хочешь знать?
– Не хочу. К царю не попасть ни нам, ни детям, ни внукам.
В ярангу, освещенную двумя жирниками и огнем очага, вошел худой человек, весь обросший волосами, как русский священник. Он впервые попал в жилье чукчи и не мог сдержать любопытства – вертел головой, как сова на гнезде; и глаза у него были совиные – большие, быстрые, голубые.
– Я, кажется, имею честь видеть известных богачей Каку и Курилова? – спросил он.
– Ы-ы! – отрывисто по – колымски ответил за всех Потонча. – Это работник Черского – слыхали такого? Умный мужик Черский был – по камням и листьям озера и реки читал. Только помер он, в устье Прорвы. Заболел – помер. А за него баба осталась, жена. Вот она и послала его к начальству…
Не дождавшись конца этой речи, русский громко сказал:
– Я служащий экспедиции императорской Академии наук, которую возглавлял погибший недавно ученый Черский. Мое имя – Степан. Сейчас нашей экспедиции нужна помощь. Жена ученого должна ехать в Санкт – Петербург… Вот письмо от исправника Друскина. Прошу прочитать.
Кака, Куриль и даже всезнающий Потонча с великим вниманием и удивлением слушали гостя. Не все слова им были понятны, но что речь идет о царе, о царских делах и о царских людях – это они поняли точно. Для людей тундры, даже таких, как эти трое, не совсем была ясна разница между царем и богом. И видеть, слышать посланца от самого богочеловека было чем – то вроде приобщения к сказке, которой и не веришь, и веришь. Один Мельгайвач не проявлял любопытства. Он много лет прожил в своем собственном мире, знал многих русских начальников, и его удивило бы лишь появление духов, ни одного из которых он так и не видел…
Обросший жесткими волосами гость вынул из кармана бумагу, скрученную в трубку, и протянул ее Курилю.
– Послушаем, что пишет господин исправник, – важно сказал Куриль, передавая письмо Потонче: сам он не смог бы разобрать ни одной закорючки.
С видом единственного здесь, а значит и во всей тундре, грамотея Потонча развернул трубку. Он обвел взглядом бумагу снизу вверх, потом наискосок, сузил глаза так, что их не стало видно, – и все нагибался, нагибался к огню, будто ища иголку, чуть не стукнувшись лбом о котел, висевший над очагом.
– Друскин, наверно, очень спешил и совсем непонятно писал, – сказал он по – русски. – Начальники всегда очень спешат. Ты уж, брат, сам лучше прочти.
Человек с голубыми глазами не улыбнулся, даже напротив – как – то болезненно сдвинул брови и взял бумагу.
Он прочел ее без единой запинки.
На что уж у Куриля губы всегда бывают крепко сомкнуты, но сейчас и он раскрыл рот: таких ученых людей ему видеть не доводилось.
