Потом было раннее – раннее утро, которое она никогда не забудет. Несчастливая, неудачливая сирота в тот рассвет собрала свои потертые шкуры – подстилки и выползла из тордоха. Она увидела солнце, но такое, какого она не видела никогда: туча отрезала верхнюю половину красного шара. Серый туман застилал тундру, серым было и небо – и ей показалось, что солнце не встает, а садится или что все на свете перевернулось кверху ногами… Прячась от людских глаз – обходя тордохи стойбища сзади, с потертыми шкурами на плече, перебралась бедняга в тордох к шаману Сайрэ.
Жизнь Пайпэткэ с гадким, уродливым стариком поначалу казалась ей таким жутким сном, который не протянется долго и все равно оборвется. Сон, однако, не обрывался, а Сайрэ относился к ней ласково, часто как к дочке, и она поняла, что здесь все – таки лучше, чем у старой сатаны тетки. Хуже стало, когда наступила осень: уходить из тордоха надолго она не могла, спать хотелось все больше и больше, а лежать рядом со стариком было самым тяжким мучением. Как долго на земле живет человек – это она поняла к весне: зима для нее тянулась также медленно, как все ее годы, прожитые у Тачаны. А вот лето принесло радости – это когда собиралось большое камлание. Сайрэ тогда принарядился, помолодел. Люди всячески выражали ему почтение, приносили подарки. Пайпэткэ было приятно. Но лучше б радости не приходили: кончилось лето – и во всем своем ужасе встало будущее; Пайпэткэ поняла, что больше никогда и ничего хорошего не случится – напомнив о себе людям, шаман будет с каждым годом стареть и стареть, а потом станет беспомощным, неподвижным. И так пройдут ее годы. После сиротства в детстве, сплошных обид, унижений и мук в лучшую пору жизни – еще и одиночество в старости… Пайпэткэ вспомнила, что не так давно она была очень решительной. И, начав упрямо думать, что же ей делать, она пока что стала поругиваться со стариком. Время шло, а выхода она не находила.
И вот неожиданно, в тот самый день, когда из стойбища укочевали последние семьи и тордох Сайрэ остался брошенным среди безлюдного мира, под страшный грохот озерного льда, Пайпэткэ почувствовала, что радость все – таки может прийти. Словно сам бог подсказал ей желание – желание ощутить в животе тяжесть. Мысль о ребенке захватила ее властно и целиком и словно озарила всю ее изнутри. С этой мыслью она начала пересиливать отвращение и прижиматься к дряхлому старику, с этой мыслью она во сне бродила по цветущей тундре, с ней вставала, с досады ссорилась с мужем и в задумчивости шевелила угли в затухающем очаге…
– Ты чего это, ке, опять шкурки перебираешь? Лежат они в мешке – ну и пусть лежат… – с этих слов Сайрэ и началась нынешняя перебранка.
– Гляжу, из чего пеленки можно бы вырезать…
– Пеленки! А огонь совсем угасает, и чайник пустой.
– А зачем тебе огонь и горячий чай? Все равно ты бодрее не будешь…
– Тебе бы только одно…
– Да, одно. А тебе… тебе и одного не надо! Прежде чем брать молодую жену, нужно было подумать – справишься ли.
– Я же не сам – люди меня попросили. От злых духов тебя оградить…
– Меня? Люди просили? От каких духов?
Старик не проговорился: дело прошлое, и в свое оправдание можно было сказать самое главное.
– Ты же сидела тогда на камлании! – ответил он. – От духов Мельгайвача оградить.
– Что? Это так было со мной? – Пайпэткэ бросила на пол пыжиковые шкурки. – Люди просили? А людей натравил ты! Это значит, что ты с людьми делаешь что захочешь?.. Глупая, глупая, глупая… – Она закрыла лицо руками, и из – под ее ладоней на грудь покатились слезы. – Тачана меня наказала, – отняла Пайпэткэ от лица руки, – а я подчинилась ей по привычке. А если бы подумала лучше – ох, какой у меня слабый ум! – если бы догадалась людей расспросить, то всем вам назло ушла бы в лес, к стойбищу Мельгайвача, встречалась бы с ним. И хоть немного пожила бы в радости. И был бы теперь у меня ребенок…
