Вот только еще не решил Пурама, отказаться ли ему от гонок, если Куриль промолчит, или поехать. Не поехать – скажут, что струсил.
День гонок выдался солнечным, тихим. На том месте, откуда умчатся упряжки в путь, уже стояла высокая жердь с веревкой, привязанной за конец, – свалят жердь, гонщики дернут вожжи; здесь же лежали три кучи дров – это зажгут костры: три приза. Уже воткнули в снег и три кольца, согнутых из тальковых прутьев, – победитель должен зацепить ногою одно из них.
Пурама запрягал оленей трясущимися руками. Он медлил и все поглядывал в ту сторону, где торчала жердь. Народу там еще не было – люди толпились вокруг гонщиков, которые собирались к выезду у своих тордохов или яранг. Вон пляшет с бубном в руках сам Тинелькут. Он шаманит. И Кака шаманит, но его за ярангой не видно, слышен лишь звон бубна. Все это странно – перед состязаниями так редко кто делает, а тут сразу двое… «Пусть шаманят», – неопределенно подумал Пурама и опять начал смотреть на жердь, возле которой уже появились ребята.
– Гляди, Пурама, – раздался голос Нявала, проверявшего свою новую, но уже обкатанную нарту. – Сайрэ наш… это… туда… вроде с бубном пошел…
– Куда? Смотри: правда, идет… К гонщику Мельгайвача, к Каке…
– Гы, чего это он?
– Н-не знаю… – рывком затянул Пурама узел постромки. – Ну – ка, дай и я отойду.
Он сделал несколько шагов, чтобы лучше увидеть то, что происходит за ярангой, но махнул рукой и вернулся.
– А, все понятно, – сказал безразлично он. – Виноват перед Мельгайвачом – вот и пошел шаманить ему. Пнул ногой, а теперь хочет погладить.
Нявал, сидя на нарте, вынул изо рта трубку и постучал ею о полоз.
– Чего это ты… значит… вроде как это – злой на Сайрэ, – спросил он, спотыкаясь на каждом слове.
– Злой… – спокойно повторил Пурама. – Когда детей он спасал – больше, чем я, кто ему помогал? А только ум сам по – разному поворачивается. Если сказали, что Мельгайвач не виноват, а виноваты духи, так духов и надо уничтожать. А зачем же его самого – то резать?
На нарте, рядом с Нявалом, сидел еще и Хурул – лучший бегун стойбища. Хурул обычно был разговорчивым, а то и вспыльчивым. Но сейчас он сидел и молчал, разглядывая следы копыт на снегу. Это его молчание Пурама хорошо понимал: бегун, знающий толк в состязаниях, наверно, не ждал удачи. Но все же он заговорил:
– А как, по – твоему, Пурама, – подойдет Сайрэ к тебе или нет? Как – то получится нехорошо. Мельгайвач – чукча и к тому же безбожник, а он побежал вдохновлять его на победу. А ты свой, юкагир, да еще на такое божье дело идешь – и он, почитающий бога, не пошаманит тебе…
Пурама в это время разглядывал копыта оленей, и слова Хурула, будто лопнувшая тетива лука, выпрямили его. Жар ударил в лицо, но с языка не успели сорваться вопросы, потому что Хурул повернулся к нему и продолжал говорить:
– …А пошаманит тебе – Мельгайвач обидится: приз – то большой один! Слышь, Пурама, – как – то так получается… – Он красноречиво поерзал на нарте. – Хоть и втихую все они делают, а люди – то знают! Нет, Сайрэ должен тебе пошаманить. Схватишь приз ты – что он будет делать тогда! Люди скажут, против божьего дела шел.
– А ты думаешь, что Куриль все – таки будет божий дом ставить? – показывая себя спокойным, спросил Пурама.
– Да если бы слух после гонок прошел, люди, может, и не поверили бы. А теперь куда же ты денешься? Играть божьим именем? На это никто не решится. Как ты считаешь, Нявал?
