Ханидо и Халерха - страница 74

Сайрэ вздрогнул.

– Нет! – испуганно возразил он. – Зачем? Гостей прогонять не нужно. Пусть не уходят, пусть все слышат… Я, наверно, и вправду проглядел что – то. Может, все было не так. Из – за беды и хлопот потеряешь и правильный след. Чуял все верно, а попал, может, не на ту дорогу…

– Я об этом и говорю, – удовлетворенно согласился якут, – так и было оно. Мы, шаманы, иной раз правду по привычке ищем в потемках.

Токио смеялся над стариком, видя, что взял над ним верх. Все это поняли. Не понял, а может, не хотел понять один Пурама.

– Как ты сказал? – взъерошился он. – По привычке? Об этом интересно поговорить… Ты, Митрэй, значит, будешь приезжать к нам после каждого камлания Сайрэ и объяснять – настоящую правду узнал наш шаман или ненастоящую? А он будет ездить к тебе?.. Ты сказал, что старик заслонил от Пайпэткэ жизнь – а причину несчастья искал в потемках? Ну – ка, теперь скажи: бывает так, что поймают рыбу, а потом спрашивают, как она оказалась в ветке и почему умерла?

– Бывает! – в открытую засмеялся Токио, не щадя старика.

Ободренный поддержкой и немного захмелевший, Пурама разгорячился:

– Видишь, Токио, онидигил? Копоть и дым куда идут? Кверху, в дыру. Это бог так устроил: тепло и свет – людям, а вонь – наружу. Шаман же залезает в дыру – и копоть с дымом поворачивает на людей. Оттого мы и слепые… Я тоже был бы слепой, если б столько лет не прислуживал тебе, Сайрэ, и не видел всего, что другие не видят…

Сайрэ не сдержался.

– А что же ты видел такое? – выпрямился он. – Может, видел, с каким мучением я заставлял страдающих животом бегать – и вылечивал их? Может, видел, как я сутки не спал, а все равно пошел спасать выкидыша – и спас?.. Молод ты, Пурама, и негоже обо всем судить! Попробуй шаманить, залезь в онидигил. Нет, ты сейчас заберись на тордох и закрой лицом дымоход. Вот и узнаешь, каково шаману там, наверху. Людская копоть шаману первому глаза выедает…

– Это какой шаман, – подала голос старуха Лэмбу – киэ. – Бывают шаманы, у которых совесть прокоптилась, как рыба: у таких глаза не боятся дыма…

– Чего язык распускаешь! – взвилась Тачана. Цапнув костлявой рукой Пураму, она дернула его за рукав. – А тебе что от старика надо? Пайпэткэ тебе не дочь, не жена. Забыли, сколько добра всем сделал Сайрэ…

Пурама отдернул руку.

– А почему от людей копоть идет? – спросил он, пытаясь поймать взгляды всех троих сразу – и Мельгайвача, и Токио, и Сайрэ. – Люди сами копоть пускают? Торговал бы Потонча правильно – Хуларха не остался бы голодным, родную дочь не отдал бы людям, и беды не случилось бы. И тебе, Сайрэ, не пришлось бы камланить… и за камлание брать у Хулархи же последнюю рыбу. А с Пайпэткэ было как? Ведь негодяй, разбойник Эргэйуо – и тот, как человек, сватал ее. А купцы и шаманы? Ты, Мельгайвач, ты, Сайрэ, знали, что она беззащитная? Ну вот теперь и нюхайте эту копоть…

Пурама встал из – за стола – доски и начал протискиваться в глубь тордоха, давая понять, что говорить больше не о чем.

В тундре любое жилище остается жилищем, даже донельзя ветхое, дырявое, кособокое. Но в тундре немало жилищ, из которых хочется поскорее уйти или уехать. И тут бедность или убожество ни при чем. Тордох Сайрэ долго считался приветливым, хотя в нем царила страшная бедность, усиленная пожизненным шаманским обрядом. Казалось, что с приходом к хозяину молодой жены и появлением в углах ящиков и мешков тордох этот совсем оживет. Однако все было наоборот: подруги почему – то забыли о Пайпэткэ, детишки, ласково звавшие старика дедушкой, перестали к нему ходить, и друзья детства посещали теперь Сайрэ так, от нечего делать или из любопытства. То, что случилось сегодня в этом тордохе, что узнали люди из разговоров, заставило всех приуныть. Пурама обрубил разговор – и наступило тягостное, какое – то безысходное молчание. Над головами тревожным бубном стучала о жерди ровдуга – ветру как будто не терпелось сорвать ее, скомкать и унести далеко в тундру, а мороз уже запорошил все внутри инеем – и ни дыханье людей, ни тепло костерка не могли растопить его. Словно бесстрастное причитание по покойнику звучало бормотание Тачаны, безнадежно призывавшей на помощь духов… Если б Сайрэ, несмотря ни на что вдруг решился взять в руки бубен – тордох, наверно, ожил бы и люди повеселели. Но великий шаман сидел, согнувшись крючком, и не собирался камланить. Он не хотел, не мог, не был в силе помочь самому себе – и потому казался уже не шаманом, а мучеником своих же собственных дел, в которых переплелось и шаманское, и человеческое.