Не догадался Сайрэ и о пробудившейся в чукче жалости.
А между тем Пайпэткэ собрала на стол и подошла к мужчинам. Мельгайвач поглядел ей в лицо – и поспешил поймать за спиной косу, чтоб отвернуться, проверяя пуговку. Ух, какой же красивой стала Пайпэткэ за эти годы! Лицо округлилось, нос выровнялся, губы припухли, а сдвинутые брови похожи на крылья парящей птицы – замерли, но в любой миг могут вздрогнуть. Только маленькие глаза совсем уже не бегают, даже вроде притухли, как огонь под пеплом, – но ведь она уже женщина. И это все – после болезни, да еще одежда на ней – обноски покойной жены старика… Пайпэткэ ничего не сказала – только тронула за плечо мужа, развела руками, давая понять, что еда небогатая, – и поплелась к пуору.
Над Улуро гулял легкий верховой ветер. Снег успокоился – мягкой белой шкурой он лег на землю, словно прикрыв ее от мороза, который теперь усилится после пурги. А сейчас было тепло, бестревожно, уютно.
Умывшись снегом, Токио услышал ребячьи голоса на холме, за стойбищем, озорно насторожился, потом отряхнул руки и скорее зашел в тордох.
– Нет, не усижу! – сказал он, ни к кому не обращаясь. – Пойду покатаюсь на санках. Дома теперь мне вроде нельзя: вторая жена…
– Сперва водочки выпьем, – охотно предложил Сайрэ, обрадовавшись возможности остаться наедине с Мельгайвачом и уже обдумывая, как выпроводить из тордоха вовсе уже лишнюю Тачану.
– Я думаю, поедим – и запрягать надо, – со вздохом сказал Мельгайвач, перекидывая кверху дном весь котел желаний и намерений обоих. – Пора. Пока тепло и тихо. А то затрещит на озере лед, да пурга начнется… Хайче Сайрэ, ты хорошо угощал, и вот опять хлопочет твоя жена. Спали в тепле, отдохнули, поговорили. Все хорошо обошлось – и ты доволен, и мы… Поедем Куриля искать, – чукча улыбнулся, давая понять Сайрэ, что он слышал его разговор с Пайпэткэ. – Не знаю, как Токио, а я, наверно, в эту зиму еще заеду. А по весне и ты бы заехал к нам в Халарчу… – Здесь Мельгайвач подмигнул: это он говорил для успокоения Пайпэткэ. – Вот так и начать бы нам жить в дружбе и уважении…
Они стояли друг против друга и украдкой поглядывали на Пайпэткэ, которая молча, будто ничего не слыша, убирала постель.
Кажется, пронесло: Пайпэткэ не вздрогнула, не насторожилась.
Мужчины помолчали, продолжая следить за ней, а потом почти разом вздохнули – Мельгайвач с облегчением, а Сайрэ тяжело. Вздохнув, старик потряс головой, опустил плечи, опустил голову. Все кончилось. Уговаривать Мельгайвача никакой возможности не было.
К столу уселись совсем чужими – каждый возвращался к своим делам, к своей жизни, к своей судьбе.
Перед тем как сесть, Сайрэ достал откуда – то плоскую бутылку с горькой водой, но на стол не поставил – замешкался, раздумчиво ощупывая ее.
– Не надо, хайче, – сказал Токио. – Побереги до другого раза…
А Мельгайвач уже ел. Он показывал, что спешит, хотя на уме – то у него было еще и другое – покрепче наесться: дорога дальняя, и в родной яранге оленя в честь его возвращения не зарежут… Сайрэ сел рядом с ним, неуверенно поставил бутылку и, не раскупорив ее, принялся за еду. Он отрезал кусок оленины, выложенной из котла прямо на доску, начал дуть на него и вдруг вскочил, что – то вспомнив. Мельгайвач не пошевелился: он знал, что хозяин забыл собрать подарок. «Пусть собирает, – подумал он, еще полней набивая рот мясом. – Довезем потихоньку».
