– Их можно есть?
– На обратном пути.
– Сказки! – почему-то рявкнул я.
– Он не верит, что обратный путь планируется, – даже попыталась высунуть голову через непомерное окошечко государыня рыбка.
– Ну-у, – сказал зачем-то Ван, – можно уйти в обратную сторону, если сюда нельзя.
– Ты зачем это сказал? – теперь уже точно она вылезла на поверхность, как рыба об лед. Но я ее успокоил, что если надо заморожу так, что будет у меня свежей до самой Хер-мании.
И она теперь уже вышла в дверь со словами:
– Каким ты был – таким ты и остался, – намекая, что именно с этой песней мы будем брать их мало приступные рубежи.
– Ты не поедешь, – сказал я мирно.
– В принципе, это можно обсудить, – сказал Ванов, попросив компоту из клюквы, который – он думал – не пил еще.
– Хватит, ты пил уже два раза, не меньше, – процедила она сквозь зубы, ожидая продолжения его атаки, но пока не соображая ее качественного состава, а так только:
– Если пил, то сколько и с чем, если почти абсолютный трезвенник?
Но для проверки себя на наличие памяти спросила:
– Тебе с чем, с крохоборством, или с воспоминанием.
– Ни то, ни другое, – ответил он, – просто с сахарным тростником.
– Ты идеалист, что ли? – присела она за его стол с двумя стаканами, сделанными из бывших алюминиевых кружек, так как ручки у них обломались течением их времени использования, как вообще почти ничем не ограниченного, если не считать воровства времени здесь наливания.
– Я не буду, – сказал он.
– Почему?
– Где моя новая обливная? – угрюмо спросил Ван.
– Я даже не знаю, что такие часто встречаются.
– Она была красивая темно-коричневая, – сказал Ван.
– С таким благородным отливом? – тоже нашла нужным уточнить эти приличия персиянка. Ибо просто так, просто по-русски, или даже по-немецки ответить не в состоянии.
И она услышала моё междометие, ибо сказала:
– И да, для тебя, если что, информация, я русский тоже знаю.
И пришлось педалировать:
– Как немецкий?
Но она не смутилась:
– Да.
И дело дошло до того, что она дала ему уже чем-то немного затемненный кусок сахара, а он пообещал оставить ей эту кружку, как свою собственную награду за:
– Нашу победу!
– Ты че орешь, он хорошо слышит, – одним ухом при этом кивнула на меня, – запомнит и если что выступит моим свидетелем, что эту кружку не я, – и опять на меня чем-то мигнула, – не он даже, а ты сам украл эту кружку у приезжавшего пред-предпоследний раз Мана, что даже у него чуть не было истерики, не укори я его пообещанием доклада – пусть и после этой дополнительной войны о его высокоразвитых частно и даже собственнических инстинктах, скрытых на проверке у Дозатора его годности к майорскому званию – пусть и в такой глуши, как эта. – И.
И даже я забыл: пил уже компот или только собирался запастись им для нескучного перехода в дальние дали.
Неожиданно вошел Ман, а Лизунья кухонных принадлежностей ему и ляпни, едва он с порога не снял ничего:
– Ты бы снял фуражечку-то, в достойном всеобщего внимания месте находишься.
– Почему на таких повышенных тонах? – просто ответил Ман после того как сел напротив Вана, всегда находящегося в бывшей фронтовой фуражке, которую – как шутили здесь некоторые местные медведицы и другие волчата – скорей всего, снял с убитого немца, который до этого снял ее с убитого им американского майора ихних экспедиционных войск. Почему некоторые – не прямо в глаза, конечно, преследовали Ванова кликухой:
