«В киоске они всегда мягкие», – вспомнились Макрельке бабушкины объяснения, – «зубов-то у меня нет».
И – так вышло! – что человека, который бы радовал ее этими булочками, тоже не было.
А что Макрелька? Спит до обеда, лопает пломбиры, любит маленькие радости. А другому их сделать не может – некогда.
Пятнадцать рублей и лишних две минуты. Проще, чем высушить волосы. Тяжелее, потому что для другого. А потом – раз! – и жизнь другого заканчивается, и шанса что-то исправить, сделать приятное, уже нет.
Чертыхаясь, грузчики вернулись на улицу за шкафом. Мороженое у девочки Макрельки таяло, а она вдруг впервые осознала, что хоть и длина ее юбки не выросла за последние десять лет ни на сантиметр, давно уже никакая она и не девочка, а зовут ее Анастасия Сергеевна. Какая там Макрелька, какая серебристая чешуя. И сумка у нее дурацкая – с улыбающимися котами, как у пятиклассницы. Разве коты улыбаются?
Она закрыла глаза и увидела, как купила ту булочку – мягкую, последнюю. Как радостно вспыхнули слеповатые глаза, как крючковатые пальцы сжали пахнущий сдобой пакет. Мороженое капнуло на сумку, прямо на улыбку нарисованного кота. Девочка-недевочка недовольно открыла глаза и бросила недоеденный стаканчик в урну.
Грузчик уронил на ногу тяжелую коробку и выругался. Анастасия Сергеевна вытерла пальцы и пошла домой, к своей кошке.
К началу лета кисти рук у Янки становились загорелыми, будто отдельно от неё успевали слетать к южным морям. Зажарившись, они напоминали ей обезьяньи лапки, и она раньше всех на улице переходила на короткий рукав, чтоб поскорее стать ею целиком – верткой Янкой-обезьянкой, со сморщенным, смешливым лицом. Это от солнца – гуляют они много, темных очков Рома боится, а Янке нравится идти прямо навстречу свету, переть напролом. Когда свет остаётся позади, ей страшно.
Лапки предрекала ей подружка, когда Янка была ещё беременной – вот будешь гулять с коляской, а руки всегда на солнце, и к концу лета станут чёрными, как у шахтера. И Янке поскорей хотелось стать таким шахтером – наматывать круги по парку, в наушниках – «Тайная опора»2, в загорелой руке – стаканчик латте. Кто ж знал, что это так затянется. Растянется. Останется на всю жизнь.
Она сдувает пушистую шапку одуванчика на Ромика, а тот заливисто смеется. Когда в Янкиной руке остается голый стебель, она продолжает дуть, а Ромик – смеяться. Одуванчики в их жизни ничего не меняют.
«Смех, как из фильма ужасов», – констатировала ее троюродная сестра пару лет назад. Есть люди, которым во что бы то ни стало нужно сказать правду. Или то, что они под ней подразумевают. Определение Ромкиного смеха – меньшее из того, что сестра сообщила в тот день. У Янки не было сил спорить. Подумаешь, одной дальней родственницей меньше.
Или уборщица в поликлинике: «Ох, вижу таких деток, всегда плачу. Тяжело же тебе с ним! Вот горе-то!..» Лицо доброе, участливое, помогла с коляской, подтерла грязные разводы на полу. А в Янку как кол вбили – не улыбнуться. К своему горю привыкаешь, а вот это, навязанное, ей несется тяжело.
Счастья с парками и кофе у неё так и не случилось. Как-то сразу начались врачи, диагнозы, толстые медкарты. Не до книг, не до кофе. Им с мужем было по двадцать три, и они, крепкие юным задором, смело вступили в бой. В первые годы Ромкиной жизни она еще чувствовала ускользающую, но такую близкую победу – вот-вот, еще чуть-чуть, и мы забудем все, как страшный сон. В полтора года Ромик сел, потом стал опираться на стопу, и вот – первая попытка пройтись в ходунках. Силы из Янки хлестали через край, она могла не спать сутками – читала медицинские статьи, искала врачей, училась делать лечебный массаж. Много гулять. Много разговаривать. Много обниматься. Её жизнь стала жизнью маленького Ромика.
