Хемингуэй. История любви - страница 6

Мы стояли и беспомощно смотрели, как горит «Де Хэвилленд». Моя одежда дымилась. Я сделал несколько наблюдений научного характера, которые могли бы заинтересовать адептов питейного культа. Сначала я услышал четыре негромких хлопка и заключил, что их произвели четыре бутылки пива «Карлсберг». Потом раздался хлопок поосновательней, и я отнес его на счет бутылки «Гранд-МакНиш». Но по-настоящему мощный взрыв прогремел, когда разорвался «Гордонс». Бутылка была еще не распечатана, да еще и с металлическим колпачком. «Гранд-МакНиш» мы уже открыли и ополовинили, зато «Гордонс» – éclat[5].

Эрнест вернулся к креслу и налил два бокала шампанского из бутылки, которая стояла на столике в серебряном ведерке со льдом. Сказал, что после чтения некрологов почувствовал себя лучше, а теперь еще поделился со мной, и я знаю, что дела его дрянь… Словом, он всегда придерживал на черный день какие-то сюжеты: мало ли что, вдруг испишется, тогда они его выручат… Но сейчас ему так плохо, порой кажется, что ничего не успеет, зря все это берёг, и потому расскажет мне хоть что-то, пусть хоть кто-то узнает, если ему самому так и не удастся написать. Например, сто дней. Спросил, знал ли я про сто дней. Я ответил, что нет, не знал.

– Не хочу нагонять мрак, но согласитесь, каждый раз, когда мы хотим что-то застраховать, мы думаем о смерти. Вы все еще делаете записи?

Я ответил, что веду и что мой диктофон при мне.

– А при мне мой. Мы в отличной форме.

Эрнест заказал нам ужин в столовой «Палаццо Гритти», где некогда сиживал за трапезой сам дож Андреа Гритти, однако сказал, что чувствует себя полной развалиной и в таком состоянии выходить на люди нельзя, а потому решил ужинать в номере. Он велел принести себе телячью печенку (fegato alla Veneziana), она-де очень хорошо восстанавливает силы, и еще бутылку «Вальполичелла Супериоре», попросил официанта разлить вино прямо из бутылки, сказал, что итальянское красное вино будет хорошо и без насыщения кислородом.

– Этих премудростей в искусстве пития я набрался от Фицджеральда.

– Вы многим обязаны Фицджеральду, так ведь? – отозвался я.

– Я ему, а он мне, – сказал Эрнест. – Познакомился с ним в свой первый приезд в Париж, в «Гинго-баре». Подошел и представился. Кто он, я, конечно, знал. Читал его рассказы в «Сэтэди ивнинг пост», его «Алмазная гора»[6] – сильнейшая штука. Скотт любил «Ритц», у него в центре бара был свой любимый столик. Иногда он приглашал меня выпить с ним, и мне приходилось облачаться в свой старый вельветовый пиджак и завязывать свой единственный галстук, который до того скрутился, что впору бутылки открывать. С другими писателями, которые в то время жили в Париже, Скотт дружбу не водил – ни с Эзрой Паундом, ни с Дос Пассосом, ни с Арчибальдом Маклишем, но меня он, можно сказать, опекал и наставлял. Скотту было под тридцать, и он считал, что пора ставить крест на своей жизни, а меня, как мне кажется, представлял возможным продолжателем своей традиции, хотя я не понимал почему, ведь его «Прекрасные и обреченные» и только что опубликованный «Великий Гэтсби» принесли ему громкую славу. Фицджеральд попросил меня показать ему несколько моих рассказов, хотя их отвергли все до единого журналы, куда я их приносил.

Мне было неловко показывать рассказы такому знаменитому писателю, но Скотт их прочитал и сказал, что «Пятьдесят тысяч» – отличная вещь, но первую страницу лучше убрать и начать со второй, так рассказ станет более полнокровным. Я подумал и согласился – да, начало должно быть резким, энергичным. Скотт сказал, что пошлет рассказ своему редактору, Максу Перкинсу, в издательство «Скрибнер», если я не возражаю. Он уже написал ему обо мне и попросил прочесть мой рассказ. Скотт подарил мне свою новую книгу, роман «Великий Гэтсби», сказал, надеется, что мне понравится.