11
Перерыв. Производственная гимнастика.
Как хороши бывают русские предложения. (Педант использовал бы прошедшее время, эстет добавил бы: в старину; предпочитаю остаться при иллюзорной претензии: предложения по-настоящему хорошие – срока годности не имут.)
Давеча на странице Тургенева бросилось в глаза:
«Когда же Базаров, после неоднократных обещаний вернуться никак не позже месяца, вырвался наконец из удерживавших его объятий и сел в тарантас; когда лошади тронулись, и колокольчик зазвенел, и колеса завертелись, – и вот уже глядеть вслед было незачем, и пыль улеглась, и Тимофеич, весь сгорбленный и шатаясь на ходу, поплелся назад в свою каморку; когда старички остались одни в своем, тоже как будто внезапно съежившемся и подряхлевшем доме, – Василий Иванович, еще за несколько мгновений молодцевато махавший платком на крыльце, опустился на стул и уронил голову на грудь».
А? не восхитительно ли? При всей как бы громоздкости. Похоже на простую старинную мебель, на какой-нибудь буфет старательной крепостной работы. Дверцы открываются одна за другой без малейшего скрипа. (Безотказные петли – точка с запятой и запятая с тире, я тоже их любил.)
Как идет голос вверх и где падает. Курсив, понятно, мой. На всякий случай. Для рассеянных. Не обижайтесь.
(И там же – нарочитый образчик синхронного автоперевода. Прозрачная калька, но с какими оттенками наклонения! Фенечка спрашивает:
– Вам больше чаю не угодно?
А Николай Кирсанов ей в ответ:
– Нет, ты можешь велеть самовар принять.)
12
На чем мы остановились? Ах да! Смешно же, правда ведь, и проще простого. Закругленный стержень и равного диаметра кружок. По этой самой схеме – врезанной перочинным ножом в липкую, крашенную словно кофейно-ореховым маслом крышку парты, – мне и самому преподавали ars amandi в 167-й мужской школе на Старо-Невском (где теперь военкомат).
Вы тоже, конечно, помните этот граффито. Им разрисованы стены общественных пещер всех эпох. В нем действительно закодирован абстрактный порномультик, оглашаемый на веронской улице обаятельным Меркуцио. Доисторический, животно-народный концепт: нефиг, нефиг естественную надобность возводить, хотя бы и на словах, в необходимость одного и того же другого человека. В зависимость от суверенного физлица.
Тогда как love (drivelling ли, не drivelling) – лозунг аристократической сексуальной контрреволюции. Раздуваемый ветром с загнивающего северо-запада. Попытка ввести в реальную половую жизнь – как утонченное извращение – элемент литературного вымысла. Бредни, короче, шакалов лютни: миннезингеров разных, труверов.
И это еще только цветочки. А лет через сто (ну, через двести) в европейскую моду войдет и вовсе бесстыдный обычай – ложиться лицом к лицу: раз мы якобы не животные. (Потом из моды выйдет, а станет нормой, – и детские куклы научатся закрывать глаза.) Покойный супруг Кормилицы явно практиковал эту позу. И несовершеннолетняя Джулиэт, без сомнения, давным-давно знает, в чем соль многажды рассказанного при ней семейного анекдота.
«Что, – говорит, – упала ты на лобик?
А подрастешь – на спинку будешь падать.
Не правда ли, малюточка?»
Как видим, семья Капулетти – продвинутая семья. Опередившая свое время. Как и Меркуцио: ведь он уже читал Петрарку. И не одобрил. Даром что Петрарка еще ничего не написал. Кстати, после «Канцоньере» (то есть после 1348-го) шутка про длинного дурня была бы – типичный отстой, и Меркуцио, будьте уверены, сказал бы совсем другую. Меня, например, не удивило бы, если бы она совпала (в переводе обратном) с вариантом Пастернака. До компромиссного «Декамерона» тоже надо дожить, и не всем суждено.
