И так с самого начала войны: с того дня, как ушел на фронт добровольцем, он ежедневно ходил под прицелом смерти. А почему добровольцем? Да потому, что у Ивана Алексеевича была бронь: он работал бригадиром-наладчиком в московском метро. И вся его бригада попросилась на фронт вместе с ним, а пришел живым с фронта только он один.
Когда Иван Алексеевич попал в лыжный батальон, их собирались отправить на север, но вместо этого пришел приказ перебросить батальон на защиту Москвы. Чтобы держать оборону, цепочка из пятисот человек растянулась на несколько километров. Каждый вырыл себе окопчик, и они залегли на расстоянии нескольких метров друг от друга. Только и слышно было:
– Вань, ты как там?
– А ты, Петро?
– Полный порядок!
– У меня тоже. Покурить не найдется?
Солдаты слышали, как впереди за немецкими окопами урчали танки, но почему-то в наступление они не шли. Это тягостное ожидание продолжалось три дня, то есть ровно столько, сколько нужно было, чтобы подошло подкрепление, которое и отразило наступление врага.
Потом он был командиром разведвзвода. После легкого ранения, которое, однако, чуть не стоило ему ноги (загноилась рана, и ему грозила ампутация), снова отправился на фронт.
Узнав, что Иван Алексеевич был в прошлом артиллеристом (а артиллеристом он был еще во время Финской войны), его направили в противотанковый дивизион, который вел бои на открытой позиции. Здесь стреляли из 45-милли-метрового орудия, но это орудие лобовую броню немецкого танка не пробивало, удачным выстрел был только в одном случае: если удавалось попасть по гусеницам или в борт. В таких условиях редко кому из бойцов удавалось выжить, потому их и называли «Прощай, Родина!»…
После того, как «юнкерсы» подчистую разнесли их дивизион, оставшихся бойцов отвели с места боя. Иван Алексеевич попал в тяжелую артиллерию командиром орудия, где стреляли уже из 155-миллиметровых пушек километров на 10–16. И это давало шанс остаться в живых. На позиции их орудия тащили трактора. И вот с трактором Ивана Алексеевича что-то случилось, и, пока его ремонтировали, остальные ушли вперед: потом, мол, догоните! Когда он со своими ребятами добрался до товарищей, те уже освоились, вырыли прочный блиндаж в три наката: яму обложили бревнами, сверху тоже бревна, которые засыпали землей. И еще два таких же слоя положили. Теперь им, казалось, никакая бомбежка была не страшна. А Иван Алексеевич только стал со своими ребятами орудие окапывать, смотрит: летят «лаптежники» – так называли пикирующих бомбардировщиков, потому что у них не убирались шасси, которые висели как ноги, однако стреляли эти «лаптежники» очень метко, их все боялись.
– Иван, иди к нам! – зовет Ивана Алексеевича его земляк, тоже командир орудия.
Он шагнул было в их сторону: всё-таки надежное укрытие, а его ребята даже не успели окопчик как следует вырыть, – потом подумал: нехорошо своих бросать, – остановился и махнул рукой:
– Да ладно, я с ребятами останусь.
Залезли они в окопчик (пришлось им, чтобы всем поместиться, чуть ли не друг на друга лечь), закрылись руками и ждут смерти. Когда стихло всё, вылезли из своего окопчика, в ушах свист, и от запаха тола мутит. Еле на ногах стояли, но зато все живы, а от блиндажа соседей ничего не осталось: 250-килограммовая бомба попала прямо в него. Иван Алексеевич только обрывок ремня своего земляка нашел.
А потом он сутками сидел по пояс в болотах, пил воду из луж, полз под градом пуль. Он должен был погибнуть, если не подо Ржевом, так под Москвой, если не под Москвой, так под Калугой. Но вопреки всем этим «должен» он выжил и родил четверых детей, в том числе и моего мужа. А женой его стала Елизавета, которая выхаживала его в госпитале после тяжелого ранения.
