– Я не о музыке.
– А о чем же тогда?
– Тебе бы врачом быть. Вон как за печень переживаешь.
– Опять шутишь?
– Сейчас серьёзно. Ну и как твои оркестрово-пушечные симфонии тебя до соло на кирке довели?
– Во время Мелитопольской операции нашу батарею накрыло. Я только третью часть играть стал. Очнулся, оказалось, меня только контузило. Передо мной – трое фашистов. А я не то чтобы табельное оружие поднять, я говорить не мог. Голова гудела, ничего не слышал, только зенками лупал. Так меня и приняли трое архангелов в немецкой форме. Гнали, гнали, потом эшелоны. Только в поезде стал приходить в себя. А потом сюда попал.
– Понятно. Ладно, скоро мы этот пункт вычеркнем, – уверенно заверил приятеля Алексей.
Вечером в бараке, сидя на нарах, Подкопин пытался привести «колотушки» – лагерную обувь на деревянной подошве – в рабочее состояние. Борис украдкой за этим наблюдал. Неожиданно Алексей спросил Егорова:
– Слушай, а где обычно физики работают?
– Чаще всего в школах, иногда в институтах преподают. Я работал в Институте физических проблем. Его организовал физик Пётр Капица, который открыл сверхтекучесть гелия…
– Э, брат, ты мне так совсем мозги сломаешь. Сверхтекучесть… – Подкопин от удивления покрутил головой. – Ты мне лучше про себя расскажи, чем ты занимался.
– Ладно, попробую объяснить, не сломав тебе головы. Любая вещь на свете состоит из более мелких деталей. Например, дом состоит из кирпичей, вода – из капель. И так далее. В физике самая маленькая неделимая частица называется атомом, в химии – молекулой. Из них собрано всё в мире.
– А что мельче – атом или молекула? – поинтересовался Алексей.
– Атом, конечно. Из них уже создаются молекулы. В конце девятнадцатого века было открыто, что есть более мелкие частицы. Глазом их увидеть невозможно. Судить об их присутствии можно только по косвенным событиям. Чтобы увидеть следы взаимодействия этих частиц, сидел в комнате в полной темноте несколько дней. Темнота странно действует на человека. От панического ужаса, когда я хотел уже бежать и стучаться в дверь, чтобы меня выпустили, до какого-то опьянения жизнью, когда мне казалось, что я самый гениальный человек на земле. Зрение стало как у кота или волка. Всё во тьме различал, – радостно вспомнил своё состояние и свои переживания Борис.
– И за эти вывихи ума тебе платили зарплату?
– Не только. Как у нас говорили – придумать и поставить опыт – это не фокус, фокус – за это деньги получить.
– Да уж! И куда начальство смотрело? – беззлобно иронизировал старший сержант. – Теперь ты мне объясни, где могут работать секретные физики?
– Где угодно! Где идут физические процессы. Если секретный, то это может быть ядерная физика, физика низких температур, физика скоростного горения…
– Ладно, зайдём с другой стороны. Сколько у вас в институте работало человек?
– Около тысячи.
– Мать честная! Мне надо узнать, работал ли с тобой физик Семенов?
– Так у нас три Семеновых было. Какой именно?
– Василий.
– Был такой, но он работал в другой группе, по другой тематике. А тебе-то зачем?
– Да так. У нас в штабе, кажись, его дочка служила. Боевая девчонка.
– Я не был с ним знаком. Даже не знаю, была ли у него семья. Он занимался физикой сверхбыстрого горения. Сверхбыстрое горение – это взрыв.
– Нет, ты своего все же добился. Голова у меня вспухла, что твой кочан. Всё! Спать.
Лёг на кровать и с поразительной быстротой заснул, едва коснувшись головой полена, которое служило Подкопину подушкой. Вернее, он заснул по пути до изголовья своей шконки. Борис последовал его примеру, но, в отличие от Алексея, заснул не сразу, а ещё долго вспоминал свою довоенную жизнь. Походы на концерты в консерваторию, работу в институте, свой дом на набережной Мойки.
