На плечах у хозяина вырос за эти годы неряшливый горбик из жира, отложения от возраста и жизни, что совсем не добавляло этому человеку внешнего обаяния. Нельзя сказать, что ему это не мешало, но он справлялся со своим видом. Борю хозяин магазина считал аристократом, что было не то что неточно, но даже смешно. Дед Бори со стороны матери возил на подводе лед в Тель-Авиве и окрестностях. Лед тогда заменял в домашнем хозяйстве холодильники.
Это было сразу после провозглашения независимости. Он кричал лошади: «Тпру, родимая», – никогда ее не хлестал, называл кормилицей, косил ей сочную прибрежную траву у Яркона. Кличка лошади была Сейсма. Жена деда умело и очень вкусно готовила в небольшом кафе на шесть столиков на улице Алленби национальные блюда европейской кухни, заодно исполняя на месте также обязанности официантки и уборщицы.
Дамы-посетительницы были в замечательных платьях из шелка и крепдешина с выточками, цветами по подолу, мужчины пили дешевый коньяк и резкий арабский кофе, слушая музыку, которая звучала из-за прилавка – там работал патефон. И невероятно популярное тогда танго кружило головы населению. «Не говори мне прощай», – низким голосом пела местная исполнительница, которую звали Яффа, что значит «красавица».
Между собой дед и бабка Бори говорили на диалекте, громко выговаривая слова. Эхо металось по их комнате с низкими потолками. Они не ругались, но Боре всегда казалось, что слова их обидные, так это звучало. Боря уже не застал ни лошади Сейсмы, ни сарая, в котором ее держали, но в семье много говорили со счастливым весельем об этом времени и работе деда.
Он был среднего роста, бородатый, мог выпить и выпивал. У рыжеволосой бабки было темное морщинистое лицо, видно было, что совсем недавно она была хороша собой. Мать Бори пошла в нее, а сестра матери, популярная у щеголяющих дам портниха, была похожа на своего отца, совсем не красавца, что для мужчины не так важно, но для женщины самое главное.
Мать Бори, не праздная, обаятельная, полногубая женщина, тридцать восемь лет проработала в страховой компании в двух автобусных остановках от дома, за ней ухаживали мужчины, но она была верна своему чубатому корявому беженцу. Отец Бори был шофером на советском лесоповале во время войны, говорил по-русски без акцента, умеренно ругался матом. Во время войны с немцем он находился в Сибири в качестве польского беженца. Имя ему на работе дали Федор, а что?
От рождения он был Фишелем, но произнести там такое никто не мог. Достоинство у него было от рождения и происхождения. В Советском Союзе он научился жизни, уму, сдержанности, мог принять стакан и запить его вторым стаканом. Иногда он уже здесь, в Средиземноморье, по-простецки выдавливал в стакан со спиртом половину спелого помидора, называя получившееся «напитком нашей красной Мэри», вы знаете, что он имел в виду. Но вообще, водку он любил пить с чаем. Вот и весь аристократизм.
Еще у Бори был брат, он жил заграницей. Только вот ученый засранец брат и Боря, да тетка в доме престарелых, остались от всей этой семьи. Время слизало этих людей толстым безжалостным бесчувственным языком, будто никого из них и не было никогда: ни глазастого деда, ни рыжеволосой бабки, ни королевы мамы и ни выпивающего после работы отца, принявшего душ, пригладившего прямые волосы назад. Он сидит за круглым столом с победоносным видом перед зеленым салатом, красным густым супом и нейтрального цвета загадочной бутылкой «Кеглевича». Он в белоснежной майке, шортах «хагана» и тапках, сооруженных им из старых башмаков со срезанным бритвенным ножичком задником, конечно же, на босу ногу.
