– Хуже не бывает… – усмехнувшись, посочувствовал Марин.
– Бывает, бывает, я оптимист, – засмеялся юноша. – Просто я как-то остро воспринимаю некоторые вещи. Это же моя жизнь.
– Что еще?
Парень молчал и, наверное, уже жалел, что обрушил на едва знакомого человека свои терзания. Но ответил.
– Помнишь, ты в клубе сказал что-то о потребности быть собой? Так вот, оказалось, что быть собой, быть при любых обстоятельствах искренним – слишком большая роскошь. Люди видят меня только на сцене. И они меня себе придумывают. А я – разный! И они бесятся, если я вдруг где-то проговариваюсь и не вписываюсь в понятные им рамки. Да что они во мне понимают, чтобы судить меня?!
Он поставил на столик фужер с глинтвейном, и Залевский заметил, что у него дрожат руки.
– А тех, кому я могу открыться в жизни, – единицы. Да и того меньше. И это – только девушки. А все мои взаимоотношения с мужчинами, парнями – это цепь предательств. И первый предатель – мой отец.
У него не было шансов сойти в компании парней за своего, быть понятым и оцененным, думал Залевский. Он слишком другой. Иначе пахнет, двигается, говорит. По-другому ведет себя. У него другие интересы, другие мысли и стремления. Они не чуяли в нем своего. И он понимал, что никогда не сможет довериться им в полной мере. Даже тем, кто подошел близко – оказался в ближнем кругу. Наверняка вызывал у парней смешанные чувства: от влюбленности до зависти и злобы. Как будто он делал на сцене что-то такое, в чем стыдно признаваться «настоящим пацанам».
– У тебя нет друзей среди парней?
Мальчишка смотрел в окно, провожая глазами прохожих.
– Как тебе сказать… Мне есть, кому позвонить, но нет желания. Так что, у меня есть только я сам. – Он помолчал, словно взвешивая это свое «я», и твердо подвел итог: – Но это – не так уж мало.
Как это было знакомо Марину! Его друзья и сокурсники – соратники по студенческим бесчинствам – не ожидали, что однажды он взлетит так высоко. Ну, еще бы! Они ведь помнили его партии, которые никак нельзя было назвать блистательными, видели, как тяжело ему таскать по сцене свое двухметровое тело, как тяжело справляться с ним, поднимать на такую высоту партнерш. Они общались с Марином, интеллектуалом и эрудитом, охотно, но снисходительно. И Залевский догадывался, что кому-то из них, своих бывших товарищей, обязан он теперь слухами и сплетнями о себе. Именно тем, кто знал его близко. Странно только, что подобное происходит с мальчишкой так рано. Очевидно, он хотел быть окруженным любящими его людьми и, в то же время, тяготился ими. Люди слишком другие. А он не желал и не мог ни под кого подстраиваться. Он терпел возле себя лишь тех, кто готов был подстраиваться под него, прощать ему талант и известность, мириться с его выходками, перепадами настроения и фанфаронством.
– Может, ты слишком остро чувствуешь свою индивидуальность?
– А бывает – не остро?
– Некоторые вообще не чувствуют. Людям чаще хочется примкнуть и влиться. Быть с большинством – так комфортней. Не торчать над толпой, не привлекать излишнего внимания. Спрос с них меньше. Или вообще никакого. А ты когда-нибудь боролся за то, чтобы быть собой? У человека ведь только одна жизнь. Почему бы не прожить ее так, как тебе комфортно?
Мальчишка смотрел на Залевского с легким раздражением.
– Слушай, к чему вообще эта трепанация черепа?
– Это часть моей работы, часть процесса, – не стал юлить хореограф.
