Хореограф - страница 6

Меня смущал повышенный гормональный фон всей этой истории и противоречия в суждениях хореографа, раздражал высокопарный временами слог, беспокоила необходимость пересказывать, о чем думали и что чувствовали герои, все эти «он спросил, он ответил». Не нравились жаргонизмы, но, возможно, они несли эмоцию нужного градуса, наиболее близко и полно выражали отношение героев к происходящему. Прямая речь выпадала из чувственного контекста, но он требовал сохранить ее до последней буквы – надеялся когда-нибудь найти в ней разгадку, потому что язык тела обещал совсем другое. Он ведь был профессиональным знатоком и толкователем языка тела! Помнил ли он в тот момент, что этот язык, как и любой другой, может не только выявить смысл, но и скрыть его? На этом языке тоже можно лгать. И еще из-за этической невозможности задать прямой вопрос любые попытки пересказа казались мне бессмысленными. Разве не правильней было бы написать такую книгу самому?

– Да пойми ты! За меня сейчас думает больная обезьяна! Так не должно было случиться! И писать – это пережить еще раз. Я не смогу.

Он объяснял, что ему даже пришлось поменять всю свою парфюмерию – с запахом накатывало, говорил, что ему тогда показалось, что они разбились друг об друга, а потом сложили себя заново, по кускам, плохо пригнанным, с кривыми трещинами, из которых сочится и сочится какая-то дрянь – не то гной, не то сукровица, и каждый вышел из этой истории совсем другим, не таким, каким был прежде. И спрашивал меня, заглядывая в глаза:

– Или это произошло только со мной? Со мной одним? Это я разбился об него?

Мне захотелось сказать ему что-то в утешение.

– А может, эти трещины – твое расширение? Как «Expansion» Пэги Брэдли.

Это прекрасное творение было нашим общим с ним воспоминанием и грандиозным впечатлением, когда мы однажды случайно встретились в Нью-Йорке, в бруклинском парке. Оно озаряло уверенностью, что внутренний свет человека, личности, способен преодолеть условности, помочь вырваться за пределы очерченного обстоятельствами круга. Мы были буквально контужены мощью идеи и эстетикой ее воплощения! Позднее скульптура канула в частную коллекцию. Есть в этом что-то, по моим меркам, преступное: изъять из общечеловеческого достояния, лишить надежды и воли к преодолению. Но тогда, под сильнейшим ее воздействием, мы весь вечер не могли наговориться и расстаться. А теперь он только усмехнулся.

– Скажи, сквозь мои трещины лучится яркий свет?

И вдруг вскипела затаенная обида.

– Почему он решил проделать этот фокус именно со мной? Маленький говнюк… гадкий клоун… Он прошел через меня… И перемолол… Я до сих пор чувствую себя фаршем.

Ох уж эти творческие личности… Умеют же себя накрутить! Раз за разом они проверяют себя на разрыв. Им непременно надо раскачать свою нервную систему, как дворовые качели, довести амплитуду своих эмоций до пиковых значений – такова их природа.

В облаке своих крепких духов, в чаду своих переживаний хореограф цеплялся за привычные метки наружного мира. Взгляд его застревал в знакомом пейзаже, где жил своей островной жизнью Храм Вознесения Господня у Никитских Ворот, как створный знак в устье Бульварного кольца, где изо дня в день старушка-прихожанка отвоевывала у сорняков грядку за оградой храма Феодора Студита, а мимо проносился нескончаемый поток автомобилей тех, кому не до храмов, не до старушек, не до грядок и не до драм именитого хореографа. И была в картинке некая послойность непересекающихся плоскостей. Сегодня он неминуемо напьется – под любимую музыку, один на один со своим правильным баром, в своем космическом кресле, весь сосредоточенный на себе, всецело принадлежащий самому себе. Быть может, это принесет ему облегчение.