Но атаковать можно было и с реки, а там нападающих поджидал Монкальм. Была, однако, и еще одна возможность – площадка, расположенная чуть выше. Будучи опытным командующим, Монкальм послал туда одного из своих лучших людей – своего собственного адъютанта, полковника Бугенвиля.
И вот наступила середина сентября 1759 года.
Но Монкальм совершил ошибку. Страшную ошибку. Даже несколько ошибок, и это собирался доказать Арман Гамаш, взявшийся за изучение истории Квебека.
– Очаровательная теория, Арман, – сказал Эмиль. – И ты на самом деле веришь, что в этой маленькой библиотеке можно найти ключ к разгадке? В этой английской библиотеке?
– А где ему еще быть?
Эмиль Комо кивнул. Он радовался тому, как увлекла его друга эта тема. Когда Арман и Рейн-Мари приехали к нему неделю назад, Эмилю понадобился целый день, чтобы привыкнуть к изменениям, произошедшим с Гамашем. И дело было не только в бороде или шрамах, – недавнее прошлое непосильным бременем легло на его плечи, согнуло, сломало его. А теперь Гамаш, хотя и не забыл о прошлом, был уже не так погружен в себя.
– Ну а до писем ты добрался?
– Да, и нужно ответить на некоторые. – Гамаш достал пачку писем, помедлил несколько секунд, потом принял решение и вытащил одно. – Я хочу, чтобы вы его прочли.
Эмиль отхлебнул вина, прочел и рассмеялся. Вернул письмо Гамашу:
– Эта Рут явно в тебя влюблена.
– Будь у меня косички, она бы за них дергала, – улыбнулся Гамаш. – Кстати, я думаю, вы ее знаете.
И он продекламировал:
Кто причинил тебе такую боль,
что рана не затянется вовеки,
что каждую попытку примиренья
встречаешь ты кривой ухмылкой?
– Так это та самая Рут? – спросил Эмиль. – Рут Зардо? Поэтесса?
И он дочитал до конца это поразительное стихотворение, которое теперь изучали в школах по всему Квебеку:
Но мы, все те, кто знал тебя,
твои друзья (презренья твоего объект),
мы видели, что ты не знаешь страха,
мы знали разум твой и острое словцо
и будем вспоминать тебя
почти с любовью.
Двое мужчин помолчали несколько мгновений, глядя в пляшущие язычки пламени, забывшись в собственных мыслях о любви и утрате, о ране, которая не затянется вовеки.
– Я думал, она умерла, – сказал наконец Эмиль, намазывая паштет на мягкий хлеб.
Гамаш рассмеялся:
– Когда Габри представлял Рут моей жене, он сказал, что они откопали ее в собственном подвале.
Эмиль снова взял письмо.
– А кто такой Габри? Друг?
Гамаш помедлил:
– Да. Он живет в той маленькой деревеньке, о которой я вам рассказывал. Три Сосны.
– Помню-помню, ты был там несколько раз. Расследовал какие-то убийства. Я как-то пытался найти эту деревеньку на карте. Ты говорил, к югу от Монреаля, на границе с Вермонтом?
– Да.
– Что ж, – сказал Эмиль, – наверно, я слеп, потому что мне ее найти не удалось.
Гамаш кивнул:
– Картографы каким-то образом умудрились ее не заметить.
– Тогда как же люди туда попадают?
– Не знаю. Может, она вдруг сама возникает из ниоткуда.
– «Я был слеп, но теперь я вижу»?[14] – процитировал Эмиль. – Ее видят только бедолаги вроде тебя?
Гамаш рассмеялся:
– Там лучшее кофе с молоком и круассаны во всем Квебеке. Я счастливый бедолага. – Он снова встал и положил на кофейный столик остальные письма. – Еще я хотел показать вам вот это.
Эмиль принялся их читать, а Гамаш прихлебывал вино, ел сыр с булкой, наслаждался покоем в комнате, знакомой и удобной, как в его доме.
– И все они от того самого Габри, – сказал наконец Эмиль, постучав пальцем по стопке писем. – Как часто он тебе пишет?
