Там удача и кончилась. Избежать внимательного материного взгляда не вышло. Женщина суетилась в кухне, вынимая из печи с вечера поставленные томиться горшочки. Она утирала потный лоб и натужно пыхтела. Топить избу в середине лета дело непростое. Но на уличных очажках готовить такое важное блюдо нельзя – на закате ждали сватов. Потому-то Ива и маялась всю ночь, потому заливалась слезами. Ведь, если всё пройдёт так, как угодно родичам, это была последняя ночь свободной девицы.
Ива замерла на пороге, чего делать ни в коем случае не следовало: недобрая примета! Надо бы осторожно переступить его, чтобы не потревожить границу миров, и без того зыбкую для невесты. Но учуявшей запахи праздничной снеди девушке было не до примет. Надеялась ли она, что смотрины – такой же кошмар, как Хозяин болота? Что сговор забудется, а поганый кузнец с сильными, не справиться девке, руками сгинет как талый снег? Ещё как надеялась! Да обманулась…
- Дитятко! Ты что же это?!
Матушка подбежала и сдёрнула Иву с порога. Подхватила метёлку из гибких берёзовых веточек и поспешила подмести границу, пока злые духи не ухватили доченьку за пятку. Ива же только переводила взгляд с матери на печь и обратно. Не привиделось, не приснилось в страшном сне. Всё правда, всё реально. И кузнец с сильными руками действительно явится и заберёт её из отчего дома, чтобы… чтобы сотворить такое, о чём Иве невмоготу вспоминать.
- Ивушка! – Выпроводив незримую нечисть за порог, Лелея развернулась к дочери. – Ну что же ты, милая? Рано плакать покамест! Вот как плакальщиц перед свадебкой созовём, так и… Доченька!
Ива заплакала пуще прежнего. Не со всхлипами и мольбами: то уже было, да не помогло. Она плакала тихо и не шевелясь. Только крупные и почему-то холодные капли катились по бледным щекам.
Женщина едва успела подхватить крынку с парным молоком, выпадающую из ослабевших пальцев дочери. Отставила и обняла младшую любимицу. Так они и стояли: совсем не похожие, будто и не родные вовсе. Лелея – румяная, округлая, загорелая. И Ива – бледная тень матери, с рождения худая и слабенькая, с тонкой кожей, что покрывалась красными пятнами на солнце. Будто и не деревенская девка вовсе, а слабенький отпрыск заезжего купца. Быть может, потому отец всегда и был строг: братья-то уродились точно в родителей. Один отцовская копия, второй – материна. И только Ива ровно подкидыш… Кабы не старая бабка, сразу после рождения дитятки узревшая в ней сходство с покойной сестрицей, и вовсе решили бы, что подменыш в семью попал. Не ровен час, ещё прикопали бы где-нибудь за ручьём, чтобы в деревню не вернулся.
- Ну? – Лелея отстранилась. – Разве можно так рыдать? Неужто, - она хитро подмигнула, - так страшишься супружеского ложа?
«Ох, маменька, - горько подумала Ива, - Чего мне уже там страшиться?»
А Лелея продолжала:
- Так это ты одна у нас такая скромница! Братья сызмальства от мальчишек ограждали, вот ты ни с кем и не водилась. А подружек спроси: каждая если не урожайной ночью успела с кем помиловаться, так хоть в баню одним глазком подсмотрела! Было бы там, чего пугаться!
И верно. Урожайной ночью каждая успела до стога прогуляться с любимым. А иной раз и не с любимым вовсе, а просто с приглянувшимся молодцем. Как ещё славить землю, готовить поля к посевам? Только прославляя любовь! Испокон веков так повелось. И девки с парнями, собираясь на праздник, точно знали, за чем идут, и никто не судил их в эту ночь. В любую другую в году косы бы обрезали за распутство, но не в урожайную.
