Заговорила тихо, доверительно, почти нежно:
- Отпусти! Я тебе не враг.
Жёсткая, будто из камня выточенная ладонь даже не дрогнула.
- Отпусти! Я не знаю, зачем ты явился в мой лес. Я не знаю, что за судьба переплела наши тропы. Но клянусь, здесь ты не встретишь зла.
Хват стал чуть слабее… правда, не настолько, чтоб пугливая добыча вырвалась на свободу.
- Отпусти! – повторила ещё раз. – Я река. Я пришла, чтобы забрать твою боль. Чтобы смыть грязь и вынести тебя к чистым водам, в которых – лишь исцеление и свет. Но воду не удержишь в кулаке. А свет нельзя забрать силой.
Пальцы разжались, рука безвольно упала на постель. Тело чужака изогнулось, через стиснутые зубы вырвался звериный рык боли. Я резко выпрямилась и отскочила на шаг, прижимая ладонь к груди.
Уходит. Тишина забирает его.
У меня? Сейчас?!
Не позволю.
Я снова бросила к чужаку – не слушая перепуганную скороговорку Совёнка, который умолял оставить и уйти, не слушая доводов рассудка, забыв вообще обо всём – кроме того, что в этот миг обрывается человеческая жизнь.
Не знаю, добрый он или злой, этот мужчина, не знаю, с просьбой, вестью или скрытым умыслом явился в мой лес, не знаю даже, не придётся ли мне пожалеть завтра о том, что делаю.
Сейчас я знаю только одно.
Тишине я его не отдам.
Полночи просидела я у изголовья – шептала заклятья, кружила рунным колесом, пела песни, сыпала травы на пересохшие губы своему безумцу, поила ключевой водой.
Полночи скалилась в окна Тишина, злобилась, ярилась, выла беззвучно, упрекала, что забираю то, что она считала уже своим – пока Совёнок, отправленный наружу, летал кругами вокруг дома, клокочущим шипом разгонял страх.
Полночи ворожила я на тёмные пути, манила одинокого путника, ушедшего по ним так далеко, что лишь смутный силуэт его виднелся на краю окоёма, у подрагивающей череды теней.
Чужак метался на постели, комкал в пальцах покрывало до дыр, рычал тихо сквозь зубы, иногда ругался – страшно, грубо. Кажется, даже металлические пластины, нашитые на доспех, раскалялись от жара, которым он был охвачен весь, до пальцев на ногах.
Но шёл – упрямо шёл ко мне.
И когда самый чёрный, самый страшный ночной час остался позади, я его вернула. Никогда ещё не возвращала зашедшего так далеко.
Тишина, разочарованная, уползла до утра, ворча.
Я слушала ровное спокойное дыхание лежащего на постели мужчины, бледного как лунный свет, и сил не было даже радоваться. Пот катил с меня градом, платье вымокло, пальцы подрагивали и не слушались.
Уснула я прямо так, за столом, уронив чугунную голову на скрещенные руки.
А на рассвете, когда солнце робко гладило оживший мир золотыми пальцами, я проснулась, будто от толчка. Распахнула глаза и увидела направленный на меня взгляд.
Слишком поздно пришло осознание.
Меч так и не отобрала. Привязать забыла. Совёнок, наверное, спит крепким сном где-то под крышей.
Вот сейчас, дурёха, всё и узнаю.
5. Глава 5
Не знаю, почему – но я думала, что глаза у чужака будут чёрные. Как и волосы, брови, одежда… и даже меч.
Но они оказались серые. Серые, как туча, несущая грозу в своей тяжёлой глубине. Вот у него глаза были такие же, и тоже несли мне, судя по всему, неслабое такое стихийное бедствие.
Чужак без сил откинулся на подушках и просто повернул голову – смотрел на меня, часто моргая и щурясь, медленно выбираясь из сонной дымки, туманящей сознание.
Взгляд скользил по моему лицу, я будто чувствовала прикосновения. И на секунду подумалось – вдруг всё будет хорошо? Ведь когда долго-долго грустно и тоскливо, потом непременно же должно быть хорошо. Иначе зачем всё?.. И мурашило меня, мурашило… Потому что взгляд был такой… пристальный, испытующий и кажется… кажется, даже восхищённый. Как будто он долго блуждал во тьме, а потом увидел красивый рассвет. И эта смутно мелькнувшая радость – такую невозможно подделать, это что-то физическое, глубинное, настоящее.
