Диким усилием воли он пытался собрать пляшущий взгляд, сконцентрироваться, но разглядеть не мог. И не только от скачков перед глазами. Просто руки у него не было. Совсем. От самого плечевого сустава. Ничего. Даже культи.
Но рука болела. Болела дико, отчаянно сообщая мозгу о рваной инфицированной ране, об источнике какой-то неведомой, опаснейшей, неизлечимой заразы. А руки не было. Был лишь вопрос: где она? И где Савка?
Прыгающую явь затмили вспышки воспоминаний.
Истекая кровью, еле удерживая одной здоровой рукой брыкающегося, орущего ребёнка Артём бежал прочь со двора, ещё не соображая куда, просто уносил уже непослушные ноги прочь, подальше от безумного людоеда Каримыча, от трепыхающейся в яме Лены, от множества рук и голов, таких же покалеченных и изуродованных, как у матери Саввы, что рвались из ямы вместе с ней, тесня и отталкивая друг друга, шевелясь, копошась, нелепо, отвратительно и завораживающе. А потом дорогу ему преградил шар блестящего металла, переливающийся отражениями, отражал он и Артёма с Савкой в руке. Отражение было искажённое втянутое по округлой поверхности. Артёма неведомой и непреодолимой силой потянуло к этому шару.
А что дальше? Чернота. Дыра в памяти.
– Савва… – пошевелились губы.
Звука не было. Он не услышал сам себя. Не удивительно: в ушах стоял мерзкий пронзительный писк. Лишь через несколько минут сквозь него слабо различался шум приборов, глухие голоса сквозь респираторы. Вопросы задавал голос постарше, с хрипотцой и мягкой, слегка картавой «р» при выговоре, отвечал второй – моложе и звонче, но менее уверенный в интонациях.
– Пульс?
– 210.
– Давление?
– 190 на 60!
– Мда… Два кубика росфорицина.
– Ввожу. Есть.
– Температура?
– 35 и 2…
– Савва! – прохрипел Артём.
– Бредит?
– Не факт. Для него всё каждый раз оканчивается там и начинается здесь заново.
– Может, это даже хорошо, что он не помнит каждое своё возвращение.
– Конечно, хорошо! Как это ни печально, но народная мудрость: «Семи смертям не бывать…» больше не актуальна. Кому захочется помнить каждую свою кончину, к тому же…
Доктор прокашлялся.
– Пульс?
– 135.
– Ну вот, другое дело. Давление?
– Норма.
– Температура?
– 35 и 7.
– Артём, вы слышите меня?
– Да… – ответил Артём, как можно громче. Оказалось, перестарался. Выкрикнул.
– Артём, вы помните, кто я?
– Да. Вы – доктор Шапиро.
В этот раз ответ получился адекватнее. Росфорицин начал действовать. Сознание прояснялось.
– Верно. Вы так же помните, где вы?
– В спеццентре.
– Прекрасно. А Савва? Вас все ещё волнует, где он?
– Нет, я знаю, что Савва Игнатьевич уже не ребёнок. Он в безопасности и занят работой.
– Отлично! Как вы себя чувствуете?
– Как живой труп.
– Шутить изволите, батенька? А нам не до шуток.
– Мне тоже. Но мне лучше, доктор.
Доктор прокашлялся. Теперь ни он, ни его ассистент, ни обстановка палаты госпиталя уже не дёргались рывками, лишь слабо расплывались в контурах. Но Артём прикрыл глаза. На что здесь смотреть, это он уже видел множества раз. А ничего другого ему не покажут. Он все знает наперёд.
Проваляется здесь день или два. Максимум неделю. Четыре раза в сутки к нему будет приходить медсестра или медбрат (он даже не поймёт из-за костюма, пока с ним не обмолвятся парой фраз о самочувствии) с уколами и безвкусной едой в ланч-боксах: месиво из овсянки или гороховый суп, соевое мясо и подслащённая бурда с мерзким названием «кисель».
Артём ненавидел кисель, с детства. Вернее, сначала любил. Бабушкин. Клюквенный. А в школе кисель был словно приторно сладкий обойный клей, невозможно горячий, припахивал неприятно. А пить в «День киселя» больше и нечего было. Приходилось давиться. Артёма хватало на несколько глотков.
