На всю деревню была одна собака, лайка, которую звали Моряк, умница и красавец с острыми ушками. Волки выкрали его и сожрали с волчьей свирепостью, растерзав бедного пса на пруду. Покрытый снегом пруд имел ровную поверхность, на которой остались жуткие следы кровавой вакханалии. Бедного пса рвали, видимо, с двух сторон, и в снегу, истоптанном волчьими лапами, образовались кровавые борозды.
В начале марта морозы ослабли. Снег в поле покрылся плотным настом, по которому здорово было катиться на лыжах, а можно было и просто ходить, не опасаясь провалиться в глубокий сугроб. Лыжи у меня были широкие, удобные для езды по рыхлому снегу, только некрашеные, чистой белой древесины. Тащить сучья по насту на лыжах было легче и удобней.
В марте небо стало синим-синим. Стояло столь характерное для этих мест безветрие. Солнце сверкало от зари до зари. Сверканье и снежная белизна слепили глаза.
Конец первой зимы ознаменовался редчайшим и удивительным природным явлением. С вечера, когда ложились спать, сугробы на деревне были выше человеческого роста. Ночью случилась ужасная гроза с ливнем. Яростные молнии блистали одна за другой. Раскаты грома с устрашающим треском ломали небо над самой крышей. Всю ночь бушевали адские силы, а когда наступило утро и взошло солнце, от сугробов, заваливших деревню до самых коньков, не осталось ничего. Лишь кое-где в углублениях оставались еще грязные их клочья. И небо было другое – доброе, ласковое, уже нехолодное. А там, где ночью неслись бурные потоки, образовались глубокие промоины.
Наступила пахотная пора. На поле за нашей избой привели лошадей, привезли плуги, бороны. Собрался народ, мальчишки. Было праздничное настроение. Крестьяне были радостно возбуждены. Поле вспахали борозду за бороздой. Они легли ровными рядами шоколадного цвета. Перелетая по ним, грачи выхватывали из земли толстых розовых червей.
В полдень пахари остановились, распрягли лошадей. Мальчишки сели на них и погнали на конюшню. Они делали это постоянно и привычно. Мне тоже хотелось прокатиться на лошади, хотя до этого я еще и на артельной кляче не сидел. Меня подсадили на гнедую лошадку, которую звали Гранаткой. Я повел ее шагом, еще не решаясь подгонять, а когда проезжал мимо Колькиной избы, он вдруг выскочил со двора и, злорадно смеясь, начал хлестать Гранатку прутом, рассчитывая, что я не удержусь, когда она поскачет. Предвидя такой оборот, я сполз с лошади на землю, а Колька хохотал. Однако я зря испугался. Гранатка была умная лошадь. Когда Колька начал хлестать ее, она остановилась как вкопанная, сердито прядая ушами. И сколько он ее ни бил, не двинулась с места. Я взял ее под уздцы и повел: взобраться на нее снова сам я не мог по своему росту. После этого я ездил и на других лошадях. Запомнилась еще Зинка, такая же кляча, какая была в артели, только вороная, с таким же ужасным хребтом, от которого долго болел мой зад.
Вспаханное поле засеяли и забороновали. Постепенно потом оно стало зеленеть. Посев делался гуще, выше, рожь наливалась зерном.
Первый год был особенно голодный, все время хотелось есть. Основным продуктом нашего рациона была картошка, которую мать покупала у хозяйки, и то небольшое количество муки, которую выдавали в артели. Когда я спускался в подполье посмотреть на производство кумышки, я видел там хозяйские запасы картошки, моркови, свеклы, репы, большую корчагу, полную яиц, чан с ряженкой и чан с простоквашей. С осени по периметру горницы и кухни вдоль стен висели плети прекрасного золотистого лука. В амбаре хранилось всякое зерно в мешках. Денег у нас не было, чтобы купить, поэтому мы могли только созерцать все это богатство. А когда у хозяйки что-нибудь портилось, тогда она угощала этим нас.
