В одном из журналов целую страницу занимала большая фотография: слева был виден край шоссе, справа начинался лес, от шоссе в лес была положена ковровая дорожка, в конце которой на раскладном кресле сидел Николай Второй. Щиколотка левой ноги его лежала на колене правой ноги, на них он держал ружье. Подпись к фотографии сообщала: «Император Николай Второй на охоте в Беловежской Пуще».
Теперь это удивительно: как мог я в ледяной избе, покинув теплую печку, долгие часы в одной рубашке просиживать за столом с этими журналами возле обледенелого окна?
Но время шло. Малиновое солнце раскрашивало морозный узор на окнах. Быстро собрав журналы, я относил их в коробку до следующего раза, закрывал клеть, вешал ключ на место, забирался на печь к Игорю, который все это время занимался в одиночестве бедными нашими игрушками.
В другие дни, когда в избе оставались только мы с Игорем и у меня не было других дел, мы не слезали с печи, а я пел песни, может быть доставляя этим некоторое развлечение и Игорю. Конечно, я пел «Гремя огнем, сверкая блеском стали…», «Все выше, и выше, и выше…», «Раскинулось море широко…», «Белеет парус одинокий…», «Буря мглою небо кроет…», ямщицкие песни – знал довольно много, не всегда, наверное, полностью и точно, но пел старательно. Тяжелы и скучны были эти морозные дни. Когда же мороз ослабевал, я проводил время на улице, катаясь на лыжах с горы вместе с другими мальчишками. Игорь, как обычно, в такое время уходил к Прокудиным.
Кроме великого множества тараканов, мне довелось наблюдать там еще и великое множество мышей, собравшихся в одном месте. Скирда, которую сложили на поле после жатвы за нашей избой, зимой была свезена на колхозный двор. После скирды осталась подстилавшая солома, и в ней-то, на площади диаметром метров пять или шесть, обнаружилось несметное количество мышей, которые устроили здесь свою зимовку. После того как скирду убрали, оставшаяся солома уже не укрывала от холода, и мыши метались на этом пятачке туда-сюда, не обращая внимания на нас. Их было столько, что они карабкались и бегали друг по дружке. Среди них были и крошечные, только что рожденные мышата, на которых еще не было шерсти, они были похожи на микроскопических бело-розовых поросят. Иногда здесь мелькал и более крупный зверек, похожий на маленькую лисичку, но серой, мышиной, шерсти. Это была ласка.
В лесу с братьями Пойловыми мы что-то искали или просто бродили, и неожиданно Валентин поймал ежика. Я стал упрашивать, чтобы он дал его мне: ежик был такой симпатичный, хотя постоянно сворачивался в колючий клубок. Валентин не отдавал ежика. В то время у меня было откуда-то пять рублей, и он продал мне ежика за пять рублей.
Я принес ежика домой, пустил его на пол, пытался чем-то кормить, но он бегал по избе, норовя где-нибудь спрятаться, и всю ночь шумел и возился, мешая спать. Потому его пришлось выпустить в лес.
А однажды я подобрал в поле раненого канюка. Это коршун – гроза куриного племени. Он постоянно летал над деревней, и, как только куры замечали его, среди них поднималась паника, они прятались со своими цыплятами, где только можно. Тот, которого я подобрал во ржи, опереньем был похож на рыже-пеструю курицу, но с большими сильными крыльями, хищным клювом и когтистыми лапами. Из-за раненого крыла он не мог летать, сидел во ржи и беспрерывно канючил. Я принес его к избе, посадил под окном, на поле, где была еще неубранная рожь. Не умолкая ни на минуту, он громко кричал, и его тоже пришлось отнести подальше от дома.
