– Пустота, – стуча зубами, проговорил Каден. – Ничто.
Все, что изучали монахи, все упражнения, которые умиалы давали своим ученикам, бесконечные часы рисования, бега, рытья земли и постов были направлены на достижение одной неизменной цели: пустоты ваниате. Два года назад, в момент раздражения и замешательства, Каден имел глупость поставить под вопрос ценность этой пустоты. Услышав его вызывающую реплику, Хенг громко расхохотался, после чего, добродушно улыбаясь, заменил миску и кружку ученика двумя камнями. Каждый день Каден стоял в очереди в трапезной лишь для того, чтобы увидеть, как монах, раскладывавший еду, поливает супом из черпака бесформенный кусок гранита. Порой на нем чудом удерживался кусочек баранины или моркови; но чаще мучимый голодом Каден был вынужден смотреть, как густой бульон стекает с камня обратно в общую кастрюлю. Когда другие монахи доверху наполняли свои кружки холодной водой, Каден мог лишь плеснуть воды на свой камень и затем облизывать его, царапая язык о шершавые крупинки кварца.
Спустя две недели Хенг, все так же улыбаясь, вернул Кадену миску с кружкой. Однако прежде чем дать их ему, он взял в руку камень, с которого Каден пытался пить.
«Твой ум подобен этому камню: он твердый и цельный. Больше в него ничего не влезет. Ты доверху набил его мыслями и эмоциями и еще считаешь, что этой полнотой стоит гордиться! – Он посмеялся нелепости такого представления. – Как тебе, должно быть, не хватало твоей старой пустой миски!»
На протяжении последующих лет Каден прилежно развивал в себе это умение, учась обустраивать пустое место внутри себя, в собственном уме. Разумеется, он не овладел им до конца – большинство монахов достигали ваниате лишь через тридцать-сорок лет практики, – но что-то у него все же получалось. Сама-ан – искусство запоминания и вызова воспоминаний – играло в практике центральную роль, это было то кайло, тот рычаг, при помощи которого хин выколупывали собственное «я». Хенг рассказал ему, что забитый до отказа ум сопротивляется новым впечатлениям, он предпочитает сам выплескиваться в окружающий мир, а не вливать этот мир в себя. Неспособность воспроизвести форму крыла дрозда, к примеру, указывала на ум, скованный бесполезными, эфемерными идеями.
И ум был не единственным препятствием. Тело тоже болело, зудело, раздражалось, требовало мелочных удовольствий. И когда монах опустошал свой мозг от мыслей и эмоций, голос тела с готовностью заполнял освободившееся пространство. Для того чтобы заставить его замолчать, хин подолгу стояли голыми на палящем солнце, бегали босиком по снегу, целыми днями сидели в одной и той же позе со скрещенными ногами, невзирая на сведенные судорогой мускулы и стянутый узлом желудок. До тех пор пока тело посягает на ум, достижение ваниате невозможно, поэтому хин один за другим вызывали на бой желания своего тела, повергали их наземь и отбрасывали.
Практика была не легкой. Не далее как в этом же году Каден помогал монахам вытаскивать со дна ущелья тело одного из учеников. Мальчик, которому было всего лишь одиннадцать лет, упал и разбился насмерть, когда ночью пытался сбежать из монастыря. Впрочем, такие трагедии случались нечасто. Умиалы должны были знать пределы возможностей своих учеников, и тот монах, под чьим началом состоял разбившийся мальчик, был подвергнут суровому наказанию. И тем не менее рассеченные ноги, отмороженные пальцы и сломанные кости считались неизбежной частью обучения новичка на протяжении первых пяти лет, проведенных в монастыре.
