Солдаты приказали нам встать на колени и сцепить руки на затылке. Один из них подошел и ткнул стволом в висок Хитчу, а затем мне. Он сказал что-то непонятное, его приятели засмеялись.
Через несколько минут мы уже сидели в военном фургоне под охраной четырех вооруженных типов, которые то ли не говорили по-английски, то ли отлично притворялись. Я думал о том, сколько контрабанды перетаскал Хитч, и не сочтут ли меня соучастником или сообщником нарушений, достойных смертной казни. Но никто и словом не обмолвился о наркоте. Никто вообще ничего не сказал, даже когда грузовик тронулся с места.
Я вежливо поинтересовался, куда нас везут. Ближайший солдат – толстый щербатый юнец – пожал плечами и махнул на меня прикладом винтовки с невнятной угрозой.
Они отняли у Хитча камеру. Он так никогда и не получил ее обратно. И свой мотоцикл тоже, если уж на то пошло. Армия в таких вопросах весьма прижимиста.
Мы ехали в фургоне почти восемнадцать часов и следующую ночь провели в тюрьме Бангкока, в разных камерах и без права на звонок. Позже я узнал, что американские спецслужбы хотели устроить нам «разбор полетов» (то есть допрос), прежде чем допустить к нам прессу. Так что мы сидели в одиночках с ведрами вместо туалета, пока прилично одетые типчики со всего мира заказывали рейсы в аэропорт Дон Муанг. Такие вещи требуют времени.
Моя жена и ребенок находились от меня в каких-то пяти милях, в больнице при посольстве, но ни я, ни Дженис не знали об этом.
Ухо Кейтлин кровоточило до рассвета. Второй диагноз доктора Декстера оказался верным. Кейтлин была инфицирована какими-то зловещими полирезистентными бактериями, так аккуратно растворявшими барабанную перепонку – мне рассказывал один из врачей – будто ей в ухо вылили флакон кислоты. Мелкие кости и нервная ткань вокруг тоже пострадали, в то время только бесчисленными дозами фторхинолонов можно было победить инфекцию.
К вечеру следующего дня выяснились две вещи.
Первая: жизни Кейтлин больше ничего не угрожает.
Вторая: она уже никогда не будет слышать правым ухом как прежде. Частично слух сохранился, но гораздо слабее.
Или лучше сказать, выяснились три вещи. Потому что с наступлением ночи Дженис стало очевидно: мое отсутствие не имеет оправдания, и она не готова простить мне этот промах, недопустимый для взрослого человека. Нет, не в этот раз – разве что мой труп выбросит на берег, а может, и это не поможет.
Допрос проходил так: в тюрьму приехало трое вежливых людей и стали сокрушаться и извиняться за те условия, в которых нас держали. Они, мол, ведут переговоры с тайским правительством от нашего имени – «даже сейчас, пока мы беседуем» – а тем временем, не хотим ли мы ответить на несколько вопросов?
Например, наши имена, адреса, родственники и знакомые в Штатах? И долго ли мы жили в Таиланде? И что здесь делали?
(Должно быть, это позабавило Хитча. А я просто сказал правду: что приехал в Бангкок, чтобы разрабатывать программное обеспечение для американской гостиничной сети и пробыл здесь еще около восьми месяцев, после того как контракт истек. Не стал упоминать, что планировал написать книгу о взлете и падении эмигрантской пляжной культуры в Стране улыбок, как называют Таиланд в путеводителях, – задумка, которая превратилась из публицистики в роман и умерла в зародыше – или что шесть недель назад у меня кончились личные сбережения. Я рассказал им о Дженис, но не стал упоминать, что без денег, которые она занимала у своей семьи, мы были бы нищими. Я рассказал им и о Кейтлин, не зная, что та чуть не погибла всего сорок восемь часов назад… и если «костюмы» об этом знали, то они предпочли не делиться информацией.)
