«У моего сказителя, – подумал Мурад в следующую секунду, когда меддах откинул черную прядь с лица и повернулся к слушателям вполоборота, – не тюркская, а цыганская внешность. И он колдует не над своим фарфоровым лицом с тонкими чертами и лихо загнутым, красивым, как ручка чашки, хрящом уха, а над точно такой же чашкой.
Что он готовит? Кофе себе или историю для нас?
Нет, догадался Мурад, он готовит кофе, отмеряя, как аптекарь для благовоний или снадобий, пропорции зерен и сахара. А потому он не собирается в ближайшее время поворачиваться лицом к собравшимся полукругом и напряженно застывшим слушателям. Слушателям, что наблюдают за ним, прикрывая глаза пушистыми крыльями, как Мурад в эти минуты прикрывал глаза пушистыми ресницами и пуховым одеялом.
– Когда же начнется ваш рассказ? – хотел было уже Мурад оглушить меддаха неожиданным вопросом. – Когда, меддах, вы начнете рассказывать мне мою историю?
Но тут самого Мурада оглушил голос муэдзина, призывающий с минарета правоверных мусульман на утреннюю молитву:
– Аллаху акбар, Аллаху акбар… – И Мурад понял, что пора просыпаться. Время последней отсрочки, в которое, он так на это надеялся, меддах заговорит, упущено. Время снов и развлечений прошло. Настало время молиться. Последнее, что видел Мурад перед тем, как распахнуть глаза и выкарабкаться из-под век, как черные, словно кофе, и влажные, словно их уже успели смочить кипятком, волосы меддаха откидываются тонкими пальцами так, будто их берут за ручку, с фарфорового лба. И Мурад понял – история этого дня уже началась. Так садитесь и слушайте.
3
Хотя, может быть, она началась позднее, когда Мурад, на ощупь найдя тапочки и выключатель, пошел в ванную исполнить очищающий ритуал. И он протер водой глаза, руки и ноги, прополоскал рот и нос, намочил мочки ушей и, зачерпнув ладонями воду, поднес ее к пульсирующему темечку, оросил, как то велит шариат, свои волосы водой и, закинув их на лоб, сказал сам себе, глядясь в зеркало: «Доброе утро, Мурадик». Впрочем, в мечети его снова поманили пальцем духи снов, пока он, скрестив по-турецки ноги, ждал, когда придет имам. А тот все не шел и не шел.
И Мурад даже позавидовал дервишу, что спал сбоку под одной из мавританских колонн, укрывшись верблюжьим одеялом, только обросшая голова выступала из-под него, как неуклюже свалившийся набок взлохмаченный горб.
– Прав тот имам, что не отгоняет сны, – заговорила голова, глядя на Мурада сквозь припухшие, как у пьяницы, веки. – Ибо время пророчеств сменило время снов.
«Вот счастливчик! – подумал Мурад. – У него есть возможность дожидаться имама под одеялом». А сам переспросил:
– Какое время наступило?
– Я не знаю, время какой молитвы сейчас. Утреней или вечерней. Здесь, в этом мрачном городе, в сумерках мрачного свода этого дома Всевышнего, все времена едины на вкус и запах. И цвет нитки моего одеяла, и цвет волоса на моей седой, но крашеной голове не позволяют это определить. Я лишь уверен, что настала пора копить, – продолжал дервиш, – копить в своей голове сны, как верблюд копит в своем горбу живительную влагу и силу. Ибо сказал Аллах, что Мухаммад – печать всех пророков и что верблюдица родила белого верблюжонка.
Мурад с интересом слушал взлохмаченную голову, пока как назло не появился имам. И в тот же момент голова дервиша подобно взъерошенному сурку скрылась в норке одеяла, что полна припасов золотистых зерен и сладких пшеничных снов.
