– Плохого-то ничего вокруг нет, Верунька. Это я плохой, я. Пустой и никчемный, пропащий я человек.
– Ну зачем, зачем ты так? Я же видела твои картины. Пусть я мало понимаю в них, но я чувствую – ты талантливый. Ты добрый. Ты жалеешь всех. И сыновья у тебя хорошие. Вот и поживи один, подумай, взвесь все… Зачем отчаиваться?
– Да как я буду жить там? Что соседи-то скажут? – усмехнулся Гурий (и то, что усмехнулся, было уже хорошо: пустота в глазах исчезла, появилась ирония, насмешка над самим собой). – Кто я тебе – сват, брат? Помнишь, сама говорила…
– Соседей это не касается. Мало ли… Да хоть земляк ты мне, разве не правда? Живи себе сколько хочешь… отдыхай, набирайся сил, наслаждайся одиночеством. Ты не думай, я понимаю, иногда одиночество непереносимо, как для меня сейчас, а иногда оно – спасение, как для тебя сейчас…
Гурий с удивлением взглянул на Веру:
– Слушай, а ты не глупая девчонка. Верно говорят: кто страдания хлебнет, тот быстро прозревает.
– Ты о чем, Гурий? Ты не веришь мне?
– Почему? Верю. Но ты сама подумай: как я буду жить у тебя?
– Так и будешь: живи себе и живи. Кому какое дело?
– Хм, а что, заманчивая идея, – улыбнулся вдруг Гурий, и у Веры сразу отлегло на сердце: она почувствовала, теперь-то ничего плохого не случится, а ведь могло, могло случиться. Господи…
– Ну вот и хорошо, вот и отлично, – в открытую вздохнула Вера.
– Ах, Верунька, веришь: вот что-то здесь, – он ткнул в грудь пальцем, – будто стронулось с места. Жить размечтался, работать, веришь? Странная штука: только что жить не хотелось, и вдруг – словно полный оборот солнца: осветилось все вокруг…
– Ты вот что, ты подожди меня здесь… Я сейчас быстро, туда и обратно…
– Куда ты? – не понял Гурий.
– За ключами. Чего тянуть-то? Сейчас прямо и поедем на Автозаводскую. Только, – она чуть помедлила, – ты не против, если с нами Оля Левинцова поедет?
– Девушка с улыбкой Джоконды? – глаза у Гурия по-доброму заискрились.
– Да, она, – улыбнулась и Вера.
– А она не отговорит тебя?
– Нет, Оля меня поймет. Она хорошая. Она все, все понимает…
– Разве я могу быть против? Конечно, нет, не против.
…Через пятнадцать минут они ехали втроем в нужную сторону. Правда, Оля посчитала идею Веры бредовой, но отговаривать подругу не стала: во-первых, почувствовала, что это бесполезно, а во-вторых, и в самом деле кое-что поняла.
Ехали молча, не разговаривая: каждый переживал, каждый думал свое…
В дальнейшем так и повелось у них: если Вера ехала на Автозаводскую, она всегда брала с собой Ольгу. Ездили не часто, конечно, но все-таки иногда ездили. Так, из любопытства, ну – и в воспитательных целях, разумеется. (Ох, позже, через много-много дней, как они искренне веселились, когда кто-нибудь из них во время самого обычного разговора бросал фразу-смешинку: «Нет, а воспитательные-то цели, а?!»)
Впрочем, долгое время, конечно, было не до смеха, тем более общего. Гурий встречал их хмуро, молчаливо, и не потому, что был недоволен их приездом, просто-напросто приходилось отвлекаться оттого, чем он был занят день и ночь – работой, и это не могло не вызывать его невольного раздражения. Он словно обезумел в последнее время; или, наоборот (что одно и то же) – словно прозрел. Ни минуты, кажется, не сидел без работы, без конца делал наброски и эскизы. Комната его (Верина комната) представляла из себя странное зрелище: раскладушка в углу, стол, стул – больше ничего. Вес остальное, то есть свободное, пространство было завалено рисунками и набросками гуашью, углем или карандашом (за масляную краску Гурий пока не брался). Он словно торопился выплеснуть из себя все, что накопилось в душе за те бесплодные дни, которые были залиты вином или заполнены внутренним мучением, раздвоенностью души. Теперь он не останавливал себя ни в чем, набрасывал и рисовал все, что ни взбредет в голову, все, на что откликалась рука, послушная душевному велению. Казалось, горы бумаги завалили все мыслимые и немыслимые уголки комнаты, и в ней почти не оставалось места не то что гостям – Вере или Ольге, например, – но даже и самому «хозяину» – художнику Гурию Божидарову.
