Последний выкрашен в розовый цвет и считается центром жизни: детки тут ждут, когда подвезут мороженое (ванильные или шоколадные стаканчики безо всякой обертки с налепленным лишь бумажным кругляшком поверх выпячивающегося из вафли мороженого), все остальные – алкахи, спрашивают, не паленая ли водка. Она стабильно, пару раз в год, оказывалась-таки паленой: кто-то травился, кто-то становился инвалидом, кто-то пропадал. Как моя одноклассница Настя.
Был чей-то день рождения, стоял октябрь, нам по пятнадцать лет – поехали в клуб в соседнее селение. Пьяные девки визжали, красно-белый грязный уазик заваливался на поворотах набок; Настя, видимо, вышла поблевать на одной из остановок, а никто и не заметил. Хватились только в понедельник в школе: пропала девочка. Нашли мертвую и изнасилованную далеко за телевышкой. Школа пребывала в шоке. Кто-то засунул под стекло с расписанием стихотворение, строки которого спустя столько лет так и не выветрились из моей памяти:
«Верил в твои я ладони, верил в твои глаза, Только слишком поздно тебе об этом сказал».
Ссылка наша тем временем подошла к концу – российская страница давно перевернута. Столько же не самых лучших лет мы провели на просторах исторической родины, сколько крыс нашли тогда на балконе по заезде. Вот ирония судьбы: столько же отбыл в сибирской ссылке мой покойный дед Иван, который умер задолго до моего рождения.
Странное дело, но в критические моменты жизни мои мысли то и дело обращались к судьбе этого по сути незнакомого мне человека: думая о том, как ему было страшно быть брошенным в вагон для скота, направлявшийся в Сибирь, а потом, пройдя все кошмары, умирать в одиночестве от гангрены, я находила в себе силы утирать слезы и идти дальше.
Обычно Он был одет в бордовые джинсы, подпоясанные салатным шнурком вместо ремня, слегка потную серую майку, открывающую крепкие плечи, а на ногах были спортивные тапки Vans в черно-белую клетку, с толстой подошвой. На одной руке —татуировка Love, на другой – японские иероглифы. Хорош. Как Ева Лонгория. Только мужчина.
Иногда Он забегал к нам на работу: как выяснилось, со мной вместе трудился его знакомый. Он приносил ему и «как бы заодно всем остальным» пирожные собственного приготовления. Потом, когда я жадно втихаря доедала оставшийся кусочек какого-нибудь тирамису, то не уставала удивляться тому, что такой молодой парень так отменно стряпает. Знал бы он, что на первом курсе института я спросила у подруги: «А полчаса хватит, чтобы сварить яйцо?».
Когда я чувствовала, что он готов со мной заговорить, то быстренько ретировалась, потому что сердце стояло в горле, ноги буквально подкашивались, воздуха не хватало, а краска заливала даже уши. Мне казалось, что они увеличивались в размере. Я сидела в туалете, беспрестанно щупая их, ровно десять минут: знала, что за это время он уйдет и мне не придется, заикаясь, отвечать на вопросы о состоянии моей головы.
Нас свел несчастный случай, связанный как раз с головой: на меня упало окно, а в приемном покое тем, кто вез меня на каталке на томографию, оказался он (его взяли сюда на неофициальную подработку: выносить утки, драить туалеты и перекладывать неподъемных пациентов). Да, в Италии, а точнее в Неаполе, возможно и не такое: окна в гостинице падают при открытии, в больницах за нал по-тихому моют пол иммигранты.
