***
В автобусе на меня напала жуткая икота. Домой пришёл весь грязный, промокший, хоть выжимай, с горьким привкусом желчи во рту. Развалившись в душистой ванне, перед глазами продолжал стоять образ плачущего пожилого человека, когда-то бывшего самого лучшего моего наставника. В душу закрался грешный стыд. «Как же я мог? Это же я… я один во всём виноват. Моя идея была, Серёга лишь отлично её реализовал», – корил я себя весь вечер.
Вспомнилось, как год назад, сразу после техникума, попал я в этот цех совсем зелёным салагой, осциллографом даже нормально пользоваться не умел, паяльник в руках не держал. Борис Фёдорович за неделю меня, дурня, обучил всем хитростям и премудростям. Работа у нас сдельная – сколько сделаешь, столько и заработаешь. Без него бы я до сих пор, может быть, гроши с копейками получал. Вон батя, в карьере на самосвале без выходных пашет, а на целых тридцать рублей меньше меня в дом приносит. «Сволочь я неблагодарная», – душила проснувшаяся вдруг во мне совесть, не давая покоя всю ночь.
На следующий день на работе всё валилось из рук. Похожее состояние было и у остальных свидетелей вчерашней трагикомедии. С хмурыми физиономиями, мы старались не встречаться глазами друг с другом. Перед обедом к нам зашёл мастер.
– Давайте, мужики, поднажмите. Фёдорович серьёзно заболел, впятером вам теперь придётся план гнать. Температура у него под тридцать девять, с подозрением на пневмонию. Зашьёмся ведь без Бориса Фёдоровича, – с тревогой увещевал нас непосредственный начальник. – Никого домой не отпущу, даже не надейтесь. Будете пахать у меня, пока норму не сделаете. Иначе в этом месяце вот вам, а не премия будет, – уходя, индивидуально покрутил он фигой из пальцев перед каждым угрюмым табло.
– Чё раскисли-то, как кисейные барышни? – пытался реабилитировать нас Серёга, перед концом смены, обнаружив в полном составе в курилке. – Жалко стало? Жалко у пчёлки, а он сам виноват. Чё заслужил, то и получил, и нечего тут. Зато теперь на всю жизнь урок ему будет…
Выйдя с больничного, Борис Фёдорович около двух недель ни с кем из нас не разговаривал и даже не здоровался. Собраться всей бригадой в первый раз после того кошмарного случая нам снова поспособствовала веская причина для обмывания – очередная месячная премия.
Мы сидели на своём старом месте в лесопарке. Растущий рядом лопух, которым когда-то из принципа грозился занюхнуть великий артист Сырожа, уже порядком завял и покрылся инеем.
Энергично размахивая руками, наш Загрёба, держа в одной бутерброд со своей родной колбасой, а в другой огрызок солёного огурца, рассол с которого брызгал ему на живот, набив полный рот закусью, как всегда руководил застольем. Уже без малейшего намёка на озлобленность, от души и по-доброму, он увлечённо взахлёб рассказывал нам о своих ощущениях и чувствах, которые тогда испытывал, помогая себе иногда мимикой физиономии, ставшей красной от выпивки. Мы снова громко ржали, как стадо диких мустангов, заливая водкой остатки греха на дне своих душ от надсмеяния над чужой бедой, свободные и полностью оправданные своим бескорыстным старшим другом. Ещё больше и теснее сплотились дружбой. Работа снова заладилась, и жизнь нашего маленького общества стала ещё радостней.
Но эта эйфория продлилась лишь чуть больше месяца. Вскоре Загрёба в присутствии всей команды снова попросил Серёгу подстраховать его на проходной.
